Водясь с глупцом, не оберешься срама.
А потому послушайся Хайяма:
Яд, мудрецом предложенный, прими, —
Брать от глупца не стоит и бальзама.
Ну как?
Мате растерялся. Он с изумлением заметил, что четверостишие очень ему понравилось, но сознаться в этом не желал из упрямства. К счастью, упрямства в нем было все-таки меньше, чем прямоты.
— Поразительно! — произнес он после недолгой борьбы с самим собой. — Какая краткость и какая точность! Это напоминает изящную математическую формулу.
С его стороны это была высшая похвала, но Фило она озадачила: формула — и вдруг изящная? Мате, наверное, шутит…
— А вы, разумеется, считаете, что изящным может быть только произведение искусства, — напустился на него Мате, к которому сразу вернулась вся его язвительность. — Где вам понять, что и формула может быть многословной и краткой, неуклюжей и отточенной, путаной и прозрачной, тяжеловесной и воздушной! Где вам знать, что есть формулы стройные, а есть хромые, совсем как стихи; мелкие и глубокие — как мысли; узкие и всеобъемлющие — как духовный кругозор… Клянусь решетом Эратосфена, формулой можно выразить все! Да, да, все, и по-разному. И пожалуйста, не возражайте! Иначе вы заставите меня пожалеть о том, что я назвал вас умным человеком.
Но Фило не собирался возражать. Он вдруг закрыл глаза и стал медленно поводить носом из стороны в сторону.
— В чем дело? — спросил Мате довольно резко.
— Разве вы не знаете, что при закрытых глазах обостряется обоняние?
— В первый раз слышу.
— А вы зажмурьтесь. Чувствуете? О боги, какое благоухание! Интересно, чем это пахнет?
— Прозрейте и посмотрите направо, — насмешливо посоветовал Мате.
Фило посмотрел и замер: в нескольких шагах от него на низкой жаровне лежала стопка румяных маслянистых лепешек. Рядом на корточках восседал их владелец и привычным голосом выпевал:
— А вот лепешки, сдобные лепешки! С пылу, с жару, по дирхему[5] за пару!
— Есть у нас дирхем, Мате?
Тот подбросил на ладони несколько полтинников выпуска 1965 года.
Фило нетерпеливо облизнул губы.
— Что же делать?
— Обменять полтинники на дирхемы, что же еще? Где-то была тут лавчонка менялы…
Сгорбленный кривоглазый старик в полосатом тюрбане и засаленном халате долго вертел между скрюченными пальцами незнакомые монеты.
— Испанские? — спросил он наконец, сверля диковинных чужеземцев единственным, неестественно выпученным глазом.
Мате отрицательно покачал головой.
— Венецейские?
— Российские, — сказал Мате, уверенный, что меняла ни за что не захочет сознаться в своем невежестве.
