Ребята умяли его добычу в момент. Да там и досталось-то… по две-три штуки на брата. Проглотили, в общем, а глаза у всех голодные.
— И много там ее? — стали спрашивать.
— Да тонны две, не меньше! — сам удивляясь, ответил отец. К нему только сейчас пришло возбуждение. — Ей-бо! Тонны две, и вся печеная! Веришь-нет, как специально кто испек!
— Ну батя, молодец! — похвалили его. — Мы тут сидим, пухнем, а он гляди-ко!.. Вот это дак батя! Вот орел!..
Отец загордился.
— А вы что думали?.. Вы думали батя так… пень ржавый!
Тут его и подловили:
— Слушай, батя, смотайся еще разок, а? Ты дорожку протоптал, знаешь где что. Только возьми мешок, а то за пазухой неудобно. — И уже суют ему мешок: какой-то проворный успел свои пожитки из него вытряхнуть прямо на пол.
Отец и рот открыл. Дохвастался, дурак! Добрехался!
Но ребята смотрели вроде серьезно, не смеялись. Похоже, они его и не подлавливали, а хвалили вполне уважительно. И простодушно верили: батя, если пойдет, — так принесет. А на другого кого надежды мало.
«А, рыскну, — решил он. — Пока туман лежит».
…Когда он второй раз подобрался к сараю, ветер заметно усилился. Крепенько уже потягивал, рвал туман на клочья, делал в нем промоины. Отец не подумал сразу про то, что светлее станет, опаснее. Ветер дул теперь в сторону немцев, и ему другое пришло в голову, смешно подумалось: «Вот учуют сейчас и придут». Хотя он знал, конечно: никто не придет. Они там не голодные. С утра, поди, натрескались своего шпига, кофию напились.
И вот надо же такому случиться — наворожил! Не успел нагрести мешок, как вдруг услышал: идет кто-то, крадется вдоль стены. Отец присел за кучу обломков. Да не присел — встал на четвереньки, как бобик. Лучше бы вовсе залечь, но тогда ничего не увидишь. А так можно в щелки наблюдать.
Вошел немец. Здоровенный бугай. Или, может, он отцу снизу таким высоким и здоровым показался. Ряшка у него, по крайней мере, была — хоть поросят бей.
Немец огляделся, точь-в-точь как сам отец, когда первый раз сюда проник, присел возле картошки на корточки, достал ножичек. Ел культурно, выскребал черную, горелую корку до желтизны. Сразу видно было: не с голодухи человек, в охотку балуется. Очистив картошку, он клал ее в рот, чуть откидывал назад голову и, сладко жмурясь, неторопливо жевал.
«Навек бы тебе зажмуриться! — нервничал отец. — Стрельнуть его разве?..» Но стрелять было нельзя. Если открыть тут стрельбу — тогда уж не до картошки, тогда дай бог ноги.
