Девочка смотрела на Белинду, и в чёрной глубине зрачков зародился отблеск узнавания.
Белинда протянула руку — белую руку с чёрным кольцом. И ребёнок — неотвратимо, как отражение — потянулся к кольцу, а его глаза отражали лицо Белинды — два тёмных зеркала, два окоёма дремлющей силы и сочной лиственной зелени.
Это был миг торжества. Белинда нашла то, что искала.
Анна спешила по улице, кутаясь в простую тёмную накидку и дико озираясь на каждом шагу. Впервые в жизни она шла вот так — одна, без Эдгара, без Джиневры, без служанки. Её пробирала дрожь, как будто она стояла над бурной рекой в одной нижней юбке, срываемой ветром, и, зажмурив глаза, готовилась прыгнуть в холодный поток.
Ну что ж, она сделает это — пусть даже течение вырвет все волосы и размозжит её череп о скалы. Должна же она хоть что-нибудь сделать, вместо того, чтобы вечно давиться обслюнявленной тряпкой собственного вопля! Если прежде её иссушенная жизнь была только горька и бесцветна, то теперь она рухнула, точно трухлявый сарай — и погребла тело Анны под обломками. Раньше она ощущала себя больной и всеми покинутой; ныне — коварно отравленной и похороненной заживо.
Эта женщина… Анна стиснула зубы, так что боль отдалась в висках и переносице. О, эта женщина! Эдгар… он совсем, совсем обезумел. Ему нет никакого дела — ни кто она, ни откуда. Но она-то знает, Анна знает — это дурная, падшая женщина. Конечно, дурная! Разве достойная женщина может так себя вести? Путешествовать одна, являться в чужой дом, беседовать наедине с чужим мужем… Когда Анна была одна, какими мерзкими словами она мысленно её называла! Какой грязью поливала! Она и сама не ведала до сих пор, что ненависть может быть столь изощрённой и плодовитой. В духоте одинокой супружеской спальни, скатившись комком на край холодной постели, бесплодная Анна сладострастно творила чудовищ.
Но страшнее всего было то, что в глубине души даже Анна понимала — как понимал и Эдгар, и Джиневра, и все, живущие в доме, — эта женщина — вовсе не шлюха, не проститутка, не куртизанка. На это всё — да и просто на обычную живую женщину — она была похожа не больше, чем солнце на тусклую лампу.
Анна боялась этой женщины. Боялась так, как никого и ничего на свете. Боялась последним, смертельным, запредельным страхом. От этого страха не цепенеют — от него нападают, ибо терять уже нечего.
Улицы, по которым она стремительно шла со всей решимостью отчаяния, становились всё причудливее и грязнее. Анна дрожала, всхлипывая и баюкая себя за скорченные плечи, но не сдавалась.
