Темнело. Из сумерек величественно выступили кони. Вороные, лоснящиеся серебром. Что у них на головах? Чёрные плюмажи? Разве это — траурный кортеж? Безумие.
Мостовая замирала под тяжелыми бесшумными копытами. Время крошилось. Воздух звенел, как решётка.
Львы. Помост, а на нём — в окружении ржавых прутьев — три льва. Три пылающих яростно солнца. В узких зрачках, рассекающих их золотые глаза — смерть, кровь и пустыня.
Снова помост. Закрытый фургон. С каждым ударом сердца становилось темнее, холоднее. Сумрак разрезали первые звёзды. Тени смыкались. И тут появилась она.
Танцовщица.
Она шла, летела, скользила в безудержном бешеном танце, держа на цепи сверкающую чёрную пантеру. Их тела почти что сливались в одно. Густые иссиня-чёрные волосы вихрем обдавали её лицо, скрывая всё, кроме глаз — зелёных, тигриных, безудержных.
Перед Матильдой всё замелькало, покрылось лиловыми и розовыми пятнами. Ей показалось, что танцовщица преображается. Вот она цыганка, сотрясающая бешено ворохом грязных юбок и бесстыдно обнажающая смуглую грудь. Нет, нет, она — индианка, храмовая танцовщица, славящая экстатическим танцем священное сладострастие Шивы. Её тело бьётся, словно в предсмертных конвульсиях, руки извиваются заворожёнными кобрами…
Нет, теперь она дикарка, менада, её глаза черны и пусты, с губ стекает вино, её тело изодрано в кровь — дикими зверями или собственными длинными ногтями?
И вот последнее видение — невыносимое. Танцовщица была обнажённой — лишь волосы чёрным огнём вились вокруг тела. И тело таяло, словно дым. Что это — плоть или просто скелет? Полупрозрачные белые кости, восставшие из могилы? Не смотри! Нет, уже поздно… Воздух стал розовым, нет, багровым… В её руках чаша, наполненная чем-то тёмным. Чаша всё ближе, она чувствует запах… Нет, не надо! Только не это!
Она не закричала. Она лишь прижала руку к губам. Нет, она прокусила руку, и кровь закапала прямо на землю.
Карнавал замер. Замерло всё. Танцовщица смотрела ей прямо в глаза. Её лицо было так близко — и так далеко. Но она его видела. Видела всё. Бледное лицо с раскосыми глазами и треугольным шрамом у виска.
2
По узкой улочке, вылизанной ночью, торопливо шёл человек. Торопливость отнюдь не была ему свойственна; весь путь, от колыбели до этого проклятого богом места, он прошествовал размеренно, как маятник. Теперь же он почти бежал. Он чувствовал, он знал, он верил: что-то или кто-то движется за ним, неотступно, как тень, как эхо его шагов.
