— А что, добрые люди, — с улыбкой спросил Ливинд, — уж не медная ли застежка на нашей книге?
— Медная, медная, отец! — выдохнула Муумина, опередив явно чем-то взволнованных куймурцев — гостей отца.
— Неужто, дочь моя! Может, на этот раз аллах смилостивился и правда ниспослал нам удачу?! Шутка ли, такое богатство — целых пятнадцать баранов! Пяток из них мы прирезали бы. Мяса хватило бы на всю зиму, а из шкур сшили бы новую шубу. Остальных десять можно сберечь, весной они приплод дадут, пусть каждая овца хоть по ягненку принесет, и то сколько добра! — размечтался Ливинд.
— И не жаль тебе такую книгу! — сказал один из гостей.
— Жаль-то оно, может, и очень жаль, — развел руками слепой Ливинд, — да ведь и дочку мне жаль. Посмотрите, в какую ветхость пришла моя сакля, того и гляди скоро совсем развалится. А Муумина уже, видите, совсем взрослая. К тому же и белый всадник объявился, скоро…
— Прости нас, Ливинд, — прервал излияния слепого хозяина Ника-Шапи, поднимаясь с места, — ты так нас раззадорил своими мечтами, захотелось и нам у себя дома посмотреть — не залежался ли и там коран с медной застежкой.
— И верно, надо и нам посмотреть, — всполошились все гости, — человек мечтает — судьба смеется!..
Куймурцы разошлись. Отец с дочкой остались одни.
— Где наша книга, Муумина? — спросил слепой Ливинд.
— Вот она, отец, у меня в руках.
— Та самая, по которой Ника-Шапи читал? Не подменили ли ее ненароком?
— Нет, отец, никто не подменил. Я как вошла, сразу взяла книгу у Ника-Шапи.
— Отнеси, доченька, ее тем людям. Хоть и очень мне жаль расставаться с такой мудрой книгой, но делать нечего… Только бы она оказалась именно той, за которую хотят дать баранов!..
— А может, не надо этого делать, отец?..
— Как же не надо! Ведь если за нее и правда дадут столько добра, кончится наша бедность. И свадьбу тебе надо играть, приодеться тоже надо… Иди, дочка… Иди, а я буду молиться, чтоб книга наша оказалась той самой, за которую овец со двора Юхарана пригонят к нам.
— Хорошо, отец, я пойду!
— Смотри только, чтобы тебя не обманули. Боюсь я, как бы во всем этом подвоха какого-нибудь не было. За одну книгу и столько овец!.. Ну да ладно, иди.
— Иду, отец…
Муумина, с той поры как рассталась с Хасаном, очень переменилась. Теперь она все больше грустит. А как уйдет в лесок со своими четырьмя овечками, там, втайне от чужих глаз, чтоб подальше от недобрых речей, все упражняется в метании ножа. Раньше она бы ни за что не поверила, что это может быть так увлекательно. Наигравшись с ножом, Муумина прятала его в дупло дерева на опушке и снова задумывалась над тем, что ее ждет, шептала цветам и деревьям имя Хасана, напевала все одну и ту же печальную песню без слов. А то, бывало, сядет у речки и слушает ее неумолчное бормотание, горестно опустив голову. Дома тоже Муумина теперь была неразговорчива, и отец часто сетовал на ее молчаливость. Но потом она вдруг совсем неожиданно начинала вслух мечтать о будущем, обсуждать с отцом, как они заживут…
