— Какую еще змею?
— А ту, что ненавидит тебя лютой ненавистью. Саидом Хелли-Пенжи зовется.
— Ненависть его в прошлом. Саид Хелли-Пенжи теперь служит мне верой и правдой!.. Ха-ха-ха, есть во мне такая слабость, люблю ставить людей на колени, особенно нравится мне делать из своих врагов покорных рабов! Вот так-то, Хасан из Амузги!
— Но знаешь ли, что этот твой раб предложил устроить мне побег.
— Что?! — сверкнул глазами Исмаил. — Ты, однако же, откровенен! Но так и знай, воспользоваться его услугами тебе не удастся!
— Почему же?..
— Смотрите-ка, он не теряет надежды! — возмутился Исмаил.
— Да если бы не надежда, я бы сам давно влез в петлю или утопился бы в твоей, как ты ее называешь, лечебной грязи!
— Не находишь ли ты, уважаемый Исмаил, — оторвавшись от курения кальяна, заговорил Ибрахим-бей, — что твой непрошеный гость час от часу наглеет? У нас с таких разом снимают спесь…
— Молоко матери да обернется мне позором, если я не сделаю того, что угодно тебе! — с жаром воскликнул Исмаил, с готовностью обернувшись к турку.
— Убить его всегда не поздно, для этого великой мудрости не требуется. Тут другое. Слушая вашу перебранку, и я убедился, что этот, недостойный звания правоверного, человек пользуется тем не менее, как мне кажется, доверием и признанием в народе…
— От самого Шах-Дага до Сирагинских гор! Чтоб ему пусто было!
— Оно и видно, потому он столь уверен в себе… Так вот, не убить его надо, а обесславить, от самого, как ты сказал, Шах-Дага до Сирагинских гор. Врага надо с корнем уничтожать, чтоб всходов от него не было.
— Мудра твоя речь, очень мудра, — согласно закивал головой Исмаил и торжествующе глянул в лицо своему пленнику, на котором, как показалось, мелькнула тень тревоги. — Я слушаю тебя, почтенный Ибрахим-бей.
— Что, если этого храбреца раздеть нагишом, привязать лицом к хвосту на какого-нибудь самого что ни на есть паршивого, облезлого ишака?..
— О, такой ишак у меня найдется!
— Привязать и прокатить по аулам. Вот, мол, люди, ваш хваленый Хасан, смотрите, какой он храбрый! И ротозеев созвать, чтобы шли вслед да забрасывали его камнями и грязью. Это, брат Исмаил, пострашнее убийства получится. Сказано ведь, вывих хуже перелома, срам хуже смерти.
— Это мысль! А как думает сам Хасан из Амузги? — скривившись в злорадной улыбке, спросил Исмаил.
Хасан из Амузги молчал. Всякого он мог ждать, но не такого зверства. Подобное надругательство для горца, носящего папаху, пострашнее смерти. Замешательство, написанное на лице Хасана, как бы придало уверенности Исмаилу. Он кликнул со двора своих людей и приказал привести осла.
