Кто же ей простит такое? Кто поймет, что ей хотелось снова почувствовать себя молодой – хотя бы сорокалетней! Снова вернуться в то солнечное, утреннее московское марево, где еще почти нет автомобилей, где звенят редкие трамваи, где толстый и умный Пашка виснет у нее на руке. Уже и большой, и одновременно ребенок – всего тринадцатый год…
А она, Анечка, еще стройная, длинноногая, сильная, притягивает невольно взгляды всех, буквально всех мужчин! Их глаза становятся счастливыми, а уже потом другими – и робкими, и похотливыми, и кокетничающими. Но всегда пораженными!
Нет! Она не жалела об этой экспедиции в свою молодость. Да какую молодость – в пятьдесят втором ей было уже сорок семь лет!
Но Анна Георгиевна знала, что и в те годы она была еще хороша. С высоким бюстом, тонкой талией, с распахнутыми серо-голубыми глазами в темных, густых ресницах. И еще нос – чуткие, прекрасно вырезанные ноздри. Недаром отец, Георгий Федорович, даря ей когда-то арабских кровей, серую, с белой гривой кобылу, приговаривал: «Кобылку – кобылке!» И долго еще звал свою любимую дочь «моя кобылка».
Может, поэтому так доверчиво относились к ней лошади?
Давно, почти перед самой ее земной смертью, когда было ей уже далеко за семьдесят, она протянула руку к статному дончаку по кличке Квадрат… Как напрягся этот сизо-гнедой красавец с пепельной гривой… Как потянулся к ее руке!..
А рука-то была пустая!
Но конь все равно лизал ее своим нежно-красным, сочным языком. Словно сама ее кровь сквозь истончившуюся старческую кожу солонила его губы…
– Мама! Откуда ты так лошадей знаешь? – искренне удивился тогда Павел, привезший ее на ипподром.
– Когда-нибудь, Паша, узнаешь! Все расскажу тебе, – проговорила грузная и уже слабая Анна Георгиевна. Отошла от калитки, инстинктивно ища руку сына.
Да! Да! Все правильно! Она никогда бы не нашла Машеньку Романову в сегодняшнем, таком непонятном ей мире. Так же, как она никогда бы не смогла найти ни П.П., ни собственного отца, ни мать, ни сестер…
Она знала теперь только саму себя.
Свою комнатку – белую, почти пустую, как келья…
Она видела зеленые ветки, бьющие во всегда открытые окна.
Но когда выходила на порог своего жилища – то ли одинокого домика, то ли отдельного выхода из длинного, только угадываемого одноэтажного барака, растянувшегося на километры, никакого сада уже не было…
А был сухой ветер. И в опасной близости шумел – ровно и грозно – океан.
Анна Георгиевна понимала, что это не озеро и даже не море. Там каким-то высшим чувством всегда угадывается – хоть и далеко – противоположный берег. А здесь его не было!
