Встреча с участниками той страшной ночи далась Дубровской нелегко. Все были, конечно, вежливы, если не сказать больше, милы, но искренней радости от встречи, похоже, никто не испытывал. Константин Кротов, вопреки обыкновению, был немногословен. Он держался особняком и даже не курил свои чрезвычайно пахучие сигары. Мария же казалась еще более зажатой, чем обычно. Она надела темные очки, но даже они не могли скрыть красных полос на ее лице, то ли следов недавних слез, то ли признаков необычайного волнения.
Лара тоже казалась взвинченной, нервозной. «Привет!» – небрежно кивнула она Дубровской и тут же уставилась на ее сумочку. Странное дело, но траурные аксессуары дам совпали. Сумочки были произведены, должно быть, в одной кожгалантерейной мастерской. Это обстоятельство не порадовало Лару. Она не привыкла выглядеть, как массовка. Что же касается Елизаветы, ей это было абсолютно все равно.
Петр Иванович держался официально и не вступал ни с кем в разговоры. С него уже было достаточно той истории, невольными участниками которой они успели стать в прошлые выходные. Должно быть, он себе дал зарок не иметь никаких дел со своими товарищами по несчастью.
Павел Грек и вовсе церемонию проигнорировал, отправив на адрес безутешной матери телеграмму с соболезнованиями. Вне всяких сомнений, это было невежливо, но, как уже успела удостовериться Елизавета, хирург не слишком боялся общественного порицания и всего лишь решился на то, что каждый из них, втайне, предпочел бы сделать. Похороны были им в тягость, но светские условности оказались сильнее. Формальности нужно было соблюсти. Собственные желания тут не имели значения.
Среди моря знакомых и незнакомых лиц Дубровская заметила следователя. Он держался в сторонке, внимательно рассматривая толпу и прислушиваясь к разговорам. Его присутствие красноречиво говорило о том, что следственные органы не восприняли всерьез версию о безродном бродяге, отправившем на тот свет бедную Эмму. Убийца по-прежнему находился рядом. Он был среди этих чопорных, обряженных в траурную одежду людей, дышал с ними одним воздухом, целовал руку оцепеневшей от горя матери. Пока счет был в его пользу…
Если бы кто-нибудь попросил Елизавету вспомнить все детали траурной церемонии, она была бы в затруднении. Лиза помнила лишь отдельные штрихи, самые яркие моменты, выступающие на общем мрачном фоне этого дня. Чужие для нее лица слились в одну сплошную массу, оркестр играл пронзительную мелодию, которая все никак не смолкала. Чьи-то слезы, неестественно белое лицо Эммы, шепоток в толпе: «Мать держится превосходно. Сказывается дворянская выдержка. А между прочим, это ее единственная дочь» – все эти фрагменты мозаикой укладывались в сознании Елизаветы.
