Да, да. И чем больше она обо всем этом думала, тем больше и больше убеждалась, что Перси уже в Булони, что он знает и то, где она находится, и то, что им обоим грозит.
Как! Как посмела она усомниться в том, что он знает, где ее разыскать и каким образом и когда спасти ее и себя?
Теплая волна разлилась по ее жилам, и она почувствовала возбуждающее беспокойство, совсем забыв про боль и усталость в лучах пробудившейся вновь счастливой надежды.
Она осторожно приподнялась, опираясь на локоть; слабость все еще была очень сильной, и малейшее движение утомляло ее. Но скоро ей понадобится опять быть крепкой и выносливой… Да, ей понадобится много здоровья и сил, чтобы быть в состоянии выполнить любое его повеление, когда настанет час вырваться на свободу.
– Я вижу, вам уже лучше, дитя мое, – раздался все тот же странный дрожащий голос с мягкой певучей интонацией. – Но вам не следовало бы так торопиться: врач говорил, что вы получили жестокий удар и у вас сотрясение мозга. Вам надо бы хорошенько вылежаться, иначе у вас опять начнет болеть голова.
Маргарита обернулась на голос и, несмотря на все свои печали, страхи и беспокойства, не смогла удержать улыбки при виде сидящей напротив на колченогом стуле маленькой старческой фигурки, которая тщетно, хотя и с великой важностью, пытаясь скрыть свою немощность и одышку, стремилась придать блеск старым, давно изношенным своим башмакам.
Старичок был необыкновенно тонким, почти совсем высохшим, с маленькими в привычной сутулости опущенными плечами, с торчащими острыми коленками, в штопаных-перештопаных чулках. Однако лицо его было чисто выбрито; все испещренное густой сетью морщинок, оно было обрамлено совершенно белыми локонами, спадавшими на странно желтый, похожий на старый кусок дуба лоб.
Он бросил на Маргариту взгляд прямо-таки неестественной доброты и кротости, который мягко и заботливо упрекал ее. И она вспомнила, что за всю жизнь, пожалуй, еще ни разу не встречалось ей так много простосердечия и добродушия ни на одном человеческом лице. Они буквально изливались из его, казалось, наполненных невыплаканными слезами голубых глаз.
Платье его было совершенно изодрано и выглядело будто некий призрак важной и великолепной когда-то сутаны, теперь же изрядно потертой, со множеством всевозможных заплаток на плечах, на рукавах. Тем не менее можно было подумать, что для него теперь нет ничего важнее на свете чистоты его туфель и что он лишь немного отвлекся от этого важного и серьезного дела ради доброго маленького совета, – с такой серьезностью он принялся вновь полировать их.
