Где же здесь «мешки», подобные руайянским, из которых надо будет выбивать банды японских оккупантов?
Матрос Мартэн идет по улицам Хайфона. Ноябрь… В Париже дожди в эту пору. Дожди и в маленьком Розьере, а здесь жарко, как летом на юге Франции. В Хайфоне никогда не закрываются террасы кафе. Жара круглый год.
На узкой улице шумное движение. Анри внимательно разглядывает вьетнамцев. Почему они так молчаливы? Почему они проходят стороной, словно опасаясь в этой толчее коснуться европейца? Лица у них сумрачные.
Могло ли это показаться? Анри застыл возле одной из террас, на которой играл оркестр. Надо бы уйти, но он стоит и все смотрит, смотрит.
На террасе за одними столами сидят французские и японские офицеры. Японцам полагается быть в лагере для военнопленных, а они здесь. Перед ними прохладительные напитки. Французские офицеры по-приятельски беседуют с ними.
Почему же все-таки сидят здесь офицеры армии микадо? Великодушие победителя? Нет, что-то совсем другое…
Таково было первое наблюдение Анри в Хайфоне, первое, над которым он тяжело задумался.
— Сударь! — обратился он на улице за справкой к пожилому вьетнамцу. — Будьте добры сказать…
Тот удивленно поднял брови, а потом улыбнулся.
Оказалось, что он довольно хорошо говорит по-французски. Они дошли до ворот парка и присели на скамейку.
— Чем я удивил вас, сударь? — спросил Анри.
— Посмотрите, как обращаются к нам колониальные солдаты, офицеры, и вы всё поймете. Знаете вы такое слово — «ньяке»?
— Нет.
— Это означает «мужлан». Сколько раз меня так окликали: «Эй, послушай, ньяке!» Или: «Подойди сюда, вьет!» Мне приходилось слышать это от солдат, которые по годам подходят мне в сыновья.
— От французов?
— Да, и от французов. У американцев есть свои презрительные клички для японцев, для корейцев.
Анри смущен. Он молчит, а потом горячо возражает:
— Сударь, вы несправедливы!
— В чем?
— Вот в чем — народ есть народ. Для меня это святое понятие.
— И для меня.
— Но в каждой нации бывает отребье, негодяи, хамы. И народ не отвечает за них.
— Я знаю. Но есть еще особое презрение, презрение к колониальным народам, и иногда им заражается даже такой человек, который вчера не был ни негодяем, ни хамом. Такое отношение к нам воспитывали десятилетиями, даже веками.
— Но ведь теперь будет по-другому, должно быть по-другому. Иначе меня не было бы здесь.
Они долго говорили.
— В каждом доме, — собеседник показал в сторону города, — был портрет Хо Ши Мина. Он и сейчас есть, но спрятан.
