Между шалашом и Камнем Яношика, на траву, словно прилегла небольшая сизая тучка. Казалось, она только что спустилась с неба, чтобы немножко отдохнуть и вновь отправиться в путь.
Не то от шалаша, не то от этой тучки послышались тихие, как вздохи лесного ветерка, жалобные звуки.
Они напоминали и кукование тоскующей кукушки, и курлыканье улетающих журавлей, и тяжелый, угрюмый плеск Иртыша. Гриша, учившийся когда-то музыке, догадался, что это скрипка и играет кто-то на одной басовой струне.
Скрипка притихла. Чуть слышное эхо улеглось по кустам, обступившим Крижну, как толпа любопытных мальчишек. Послышался надтреснутый, старческий голос. И полилась песня, слова которой сразу же западали в душу, становились понятными даже плохо знающему словацкий язык:
Я сом бача вельми старый,
Не дожием до яры,
Не будут ми кукучки кукать
В тим моим старим кошари.
Гриша стоял, положив руки на винтовку, висевшую на груди. И взяла его за сердце такая тоска, словно он слышал не голос незнакомого человека, а кукование родной алтайской кукушки, тоже случайно попавшей в этот прекрасный, но все-таки чужой, непривычный край…
Помалу, овечки,
Голями, долами.
Я сом бача старый,
Не владзем за вами.
Гей, дзини-дзини дай дон!
Гей, дзини-дзини дай дон!
— Бача поет, — тихо сказал Ёжо. — Он всегда поет, когда один.
Смолкла скрипка. Замер голос певца. Лишь где-то во тьме, за шалашом, блеяли овцы. А позади, в лозняке, шелестел ветерок, уносивший с Крижны песню старого бачи.
Когда приблизились к шалашу, от которого веяло запахом сладкого букового дыма, Гриша увидел невысокого, совершенно лысого старика лет шестидесяти. На темном лице его ярко выделялись седые косматые брови да тяжелая серебряная подковка усов. А морщин на лбу было, пожалуй, не меньше, чем тропинок на Крижне. Одетый в белые суконные штаны и короткую жилетку, он сидел на пеньке возле костра, над которым висел огромный черный котел. Держа на коленях маленькую, почти игрушечную скрипку, старик помешивал в котле большим деревянным черпаком. У его ног, положив серую морду на лапы, дремала овчарка. Увидев посторонних, она зарычала, но, успокоенная хозяином, снова задремала. Бача подбросил хворосту в костер. Ярко вспыхнувшее пламя осветило все вокруг. И то, что издали Гриша принял за сизую тучку, оказалось отарой белых овец.
Бача встретил гостей молча и сдержанно. Посмотрев на Гришу спокойным, но глубоко проникающим взглядом, он вполголоса спросил:
— Рус? — и, не дожидаясь ответа, пригласил: — Садитесь, отдыхайте, — а повернувшись к псу, приказал: — Стереги!
