— Это товарищ Савельев? Он узнал голос начальника отделения милиции майора Демина. Но это был вроде бы и не Демин. Тот никогда не выражался так вежливо.
— С кем я говорю?
— Вы меня не узнали?
— Теперь, кажется, узнал. Вам звонил дежурный?
— Звонил. Но вы же мне сами выходные дали. Догулять от отпуска.
— Отдыхайте. Это дело не горит.
Опять тенью прошла тревога. Чего это Демин вдруг на «вы» перешел? Никогда этого не бывало. И откладывать дела — не в его правилах.
— Когда это случилось? — спросил Савельев.
— Вчера вечером. Да, собственно, ничего и не случилось. Пострадавших нет.
— А дежурный говорит… под электричку.
— Да, собственно, так и было. Но они запнулись…
— Запнулись?
— Да, оба. Это их спасло. Они даже в милицию не хотели заявлять.
— А кто заявил?
Какое-то время трубка молчала. Андрей ждал, что Демин выругает его за неуместные расспросы по телефону и бросит трубку. Но тот только недовольно кхекал, что тоже было никак не похоже на строгого, не любящего рассусоливать начальника.
— Потом заявление написали. Да и женщина пришла. Говорит, что сама испугалась и тем напугала этих двух граждан. А потом опять испугалась за них, упала и сильно ушиблась.
— Запнулась? — машинально спросил Савельев, трогая пальцем засыхающую на подбородке мыльную пену.
— Как вы догадались? Андрей хотел сказать, что в этой белиберде кто-то явно крутит: мужики, которые не собирались жаловаться в милицию, а пожаловались, эта баба, запинающаяся за компанию с мужиками, или же сам Демин. Что-то было во всем этом странное до дикости.
— Аверьян Ильич, как вы себя чувствуете?
— Я? А что? Хорошо чувствую.
— Я сейчас приеду.
— Сегодня вы можете отдыхать.
— Я приеду, Аверьян Ильич. Отдохнем потом…
Он хотел добавить любимую фразу Демина — "когда попадем в госпиталь", но промолчал. Подумал, что Демину до госпиталя ближе, а обижать людей даже случайными намеками было не в его характере. Характер у Савельева, надо сказать, был прескверный. Так он сам определял его. Даже в приятельском трепе что-то все время держало его за язык. Иной бухнет, подумавши, нет ли, поди разберись, и, если обидишься, захохочет, похлопает по плечу, дескать, на своих не дуются, юмор понимать надо. И инцидент исчерпан. То ли извинился, то ли нет — думай как хочешь. На душе всегда было скверно после таких «шуточек», а самое пакостное — оставалась какая-то робость перед бесцеремонным шутником. Сам же Савельев никогда не позволял себе подобное. В самый ответственный момент мысль делала какой-то кульбит, на мгновение он ставил себя на место собеседника, и готовая сорваться с языке бесцеремонная фраза застревала в зубах. Он видел, что это не прибавляло ему авторитета, что нагловатые да развязные преуспевают куда больше, но переломить себя не мог. В критический момент жалко ему было людей, жалко, и все тут. Не в милиции бы ему работать, а в детском саду. И потому понимающий порой больше других, видевший, как ему казалось, дальше других, обладающий столь ценной для следователя интуицией, он числился в отделении в посредственностях. Осознание своих пороков мучило Савельева больше, чем самая изнуряющая работа, и если хогда и накатывала хандра, так только, пожалуй, от такого вот самобичевания. И в этот раз с изрядно испорченным настроением доехал он до отделения милиции, кивнул у входа дежурному Аверкину, разговаривавшему с кем-то по телефону, прошел по коридору и здесь у двери своего кабинета, увидел молодую и очень даже миловидную женщину.
