— Фейер!.. Фу-фу! — пояснил пленный и жестами дополнил картину пылающего костра.
Теперь он оживился и в его ясных, цвета летнего неба, глазах впервые появился интерес, они заблестели, словно подернулись маслянистой пленкой. У лейтенанта появилось желание ударить фашиста. Ударить не просто, «для порядка», а бить, бить до тех пор, пока не исчезнет самодовольная физиономия, пока она не превратится в бесформенный кровавый комок, — но он сдержался и спросил, играя подвешенными к поясу гранатами:
— Часть?
— Двести пятьдесят первый…
— Не твоя, дурак! — зашипел Крамарев и для большей убедительности ткнул фашиста прикладом в бок.
Лицо того сразу посерело, плаксиво изогнулись губы ион недоумевающе посмотрел на лейтенанта. Углов пояснил:
— Название той части, — ему не хотелось говорить, какой именно, язык отказывался произносить слова.
— Эс-эс… «Мертвая голова»…
…В ближайшую ночь моряки пробрались в деревню, в которой расположилась одна из рот этой дивизии, залегли около уборной и когда к ней из домика подошел заспанный офицер, они набросились на него, смяли и уволокли в лес. Эсэсовец сначала упирался, грубил, но терпение Крамарева оказалось недолговечным и после знакомства с его кулаками офицер стал значительно сговорчивее.
Прибытия пленного эсэсовца и ждали сегодня моряки, набившиеся в блиндаж Норкина.
Наконец у двери послышался говор, она подалась и в образовавшуюся щель боком пролезли фашист, Углов и Крамарев.
— Товарищ лейтенант… Дроздов сожжен этими, — доложил Углов, остановившись у порога. Бушлат висел на нем как на вешалке.
По блиндажу пронесся шелест снимаемых бескозырок и фуражек.
Фашист оттолкнул Углова, подошел к столу и спросил, глядя поверх головы Норкина:
— Есть вы русский офицер?
Норкин с интересом и злобой, бурлящей внутри, рассматривал его. А тот, плечистый детина с толстой багровой шеей, упавшей складками на воротник френча, стоял небрежно отставив ногу. Мясистое лицо его вызывающе сжалось в презрительную гримасу. Из-под пышного белокурого чуба, свалившегося на покатый, низкий лоб, Холодно блестели маленькие заплывшие глазки неопределенного цвета. По сравнению с ним матросы казались малорослым народом. Один Любченко возвышался над фашистом.
— Да… Я командир, — сказал Норкии.
— Я требую суда над вашим матросом! Он пенял руку на офицера великой немецкой армии! — последние слова эсэсовец выкрикнул, коснулся пальцем синяка под глазом и загер, выпятив грудь.
— В какой части вы служили? — спросил Норкин, словно не слышавший заявления офицера.
