Такая манера говорить вместо того, чтобы успокоить, повергла Рудольфа в еще большее раздражение.
– Я разгадал твою игру, обманщик, – сказал он. – Одному Богу известно, что ты выделывал за моей спиной и что обещал от моего имени. Ты готовишь переворот. Ты уверил своих сообщников, что в нужный момент я возглавлю их, что они действуют в моих интересах и вместе со мной… Как далеко ты зашел? Я этого не знаю, но ты мне сейчас изволишь все сказать. А пока тебе надо было доказать твоим „нетерпеливым“, что ты не один, что ты слов на ветер не бросаешь, что я готов взять тебя под свою „крышу“. И ты смел подумать, что можешь использовать меня как марионетку, которую выталкивают на сцену, не спросив, хочет ли она этого. Так вот, ты ошибся, в твои сети я не попадусь…
Он ходил взад-вперед, лицо его было напряжено. На мгновение он замолчал. Но эрцгерцог не воспользовался паузой. Он решил не отвечать в том же духе и благоразумно дал Рудольфу излить свой гнев.
– Что ты замыслил? – продолжал принц. – Спровоцировать восстание, поднять венгров, чехов и хорватов, подстрекать армию к мятежу, вызвать в империи смуту, толкнуть ее к гибели? И ты рассчитывал на мою помощь? На этот раз тебе придется дать ответ и, по возможности, ясный! – При последних словах он так ударил кулаком по столу, что опрокинул стоявшую на нем бутылку вина.
Эрцгерцог заговорил самым спокойным тоном:
– Ей-богу, ты знаешь, чего стоит поддерживаемый у нас внутренний мир, и мне не составило бы большого труда толкнуть империю на грань развала. Она уже на этой грани. Когда ты спокоен, ты того же мнения, что и я. Зачем же гневаться? Я люблю свою страну, и меня охватывает ужас, когда я вижу, куда привело ее недалекое правительство. Нас ожидают катастрофы. Мы катимся к бездне. И ты разделяешь мою точку зрения. Что же нас разнит? Я говорю: „Если мы хотим спасти империю и корону, надо действовать, и без промедления. Завтра будет поздно. Поднимется ураган, и мы все погибнем в его вихре“. А ты, уверенный как и я, что настоящее положение чревато катастрофой и не может долее продолжаться, повторяешь: „Поговорим потом о том, что нас ожидает, вернемся к этому еще раз…“ – и так до бесконечности. На большее тебя не хватает. Но, Рудольф, время речей прошло, понимаешь ли ты это? Бездействовать слишком легко, слишком удобно. Чего еще выжидать? Смерти твоего отца? При его крепком сложении он может прожить еще два десятилетия. И ты готов ждать двадцать лет в то время, как народы двуединой монархии смотрят на тебя, ожидают от тебя своего спасения? Если уж кто-то наделен терпением, так это ты! Ты в свою очередь хочешь превратиться в старика, которого больше ничего не интересует, кто похоронил все свои идеалы. Что до меня, я не соглашаюсь на такое самоубийство.
