Неожиданно ему в голову пришла удачная мысль, и он обратился к своему новому хозяину:
— Пресветлый падишах, а что если я сегодня прочту на праздник свое стихотворение?
— А ты умеешь рифмовать? — изумился тот.
— Попробую, — скромно потупил глаза Ишмат.
— Если так, то научи и меня этому, мой толстяк.
— Хорошо, я буду рад услужить вам хоть чем-нибудь, — ответил Ишмат радостно.
Падишах тут же приказал удалить всех из зала и, оставив только нескольких стражников, вместе с Ишматом уселся за маленький резной столик. Правда, им пришлось задержаться — калам и бумагу искали по всему дворцу, ибо Грязнуля Первый не слишком обременял себя письменными упражнениями и вообще каким бы то ни было общением с пером и бумагой. Наконец все было подготовлено.
— Ну! — скомандовал Грязнуля Первый.
— Пишите! — и Ишмат поднял глаза к потолку. — Я сейчас начну диктовать.
Спустя некоторое время стихотворение, хотя и очень неумелое, было написано. Владыка был в восторге:
— Я прочитаю его сегодня на пиру и тем опозорю Дутари! А то он все просит и просит новых милостей, заявляя, что талант — большая редкость. А себе ты пиши сам, Но смотри, твои стихи должны быть хуже моих, иначе…
— Конечно, владыка! — согнулся в низком поклоне Ишмат.
Он уже начал постигать науку лести и говорить то, что нужно повелителю. «А вдруг, — думал Ишмат, — мне удастся завоевать его доверие, и я смогу добиться, чтобы моего друга Аламазона выпустили?»
Как ни хорошо жилось Ишмату во дворце, он не мог забыть времени, когда они с Аламазоном были вольными и свободными ребятами родного кишлака и могли делать все, что вздумается. Он жил надеждой на то, что все изменится. И вместе с тем Ишмат растолстел еще больше: сказывалась обильная пища и ленивое бездействие.
Остаток дня он провел, валяясь на ковре и сочиняя стихотворение для себя.
Вечером начался пир. В огромном зале собралось много народу, шум, гам, беготня переполняли дворец. Придворные дружно работали челюстями, и хруст костей вместе с сопением и чавканьем словно аккомпанировал песням и танцам, без которых не обходилось, как обычно, ни одно торжество. Наконец, на середину зала вышел поэт Дутари. Как же мог остаться он в стороне от такого праздника, если, увидев хотя бы двух человек, всегда подходил к ним и принимался читать свои стихи? Жажда выделиться, блеснуть снедала придворного поэта. В руках у негд был свернутый лист бумаги, на губах играла льстивая улыбка. Окружающие ненавидели его, потому что он, послухам, жил богаче многих из них. Завывая, Дутари стал декламировать свою новую газель:
