— Давай-ка лучше еще раз по пивку.
— Чтоб уж совсем для души, почитайте, Олег, Блока. Вы так это умеете, — улыбнулась Светлана.
— Сейчас не надо, — вставил Валя Муромцев. — Мы и без того пьяны.
— Нет, Светланочка, извини, я что-то не в ударе. Пусть плывет, как плывет. Деревья, листы, твое лицо, небо… Пусть кружится. Главное, чтоб не провалиться во тьму.
— О, — вдруг вздрогнула Светлана. — Выпьем за то, чтоб нам не провалиться во тьму!
— Конечно, конечно! Но ведь каждую ночь ты во сне в нее проваливаешься, — прошептал Валя.
— Ну, это ведь с возвратом! — захохотал Закаулов.
— Тогда за возврат! — произнесла Светлана; откуда-то появились маленькие стаканчики для водки.
— Чтобы нам все время из тьмы возвращаться, видеть друг друга и пить, — возбужденно заговорил Муромцев. — И видеть лицо Светланы, — подумал он.
— А небо-то какое, — пробормотал Олег. — Боже мой, какое небо!
Все выпили, чокнувшись, ибо пили не за покойника,[1] за возврат из тьмы.
— И хорошо бы еще, — суетливо добавил Муромцев, дрожащими руками прикасаясь к пивной кружке, — чтоб из тьмы этой бездонной и жуткой — я не про сон говорю, а про настоящую тьму, послесмертную — кто-нибудь да выскакивал, обагренный, и встречался бы с людьми и чокался!
— О, это у тебя свое, — заметил Олег. — Это уже из твоих рассказов.
— Волосы, глаза, — все, все, — шептал Закаулов, пьянея. — Теперь не надо никуда уходить. Бывает так хорошо, что не хочется дальше жить.
— Тем не менее, — удивился Муромцев.
Светланочка улыбалась и разливала водку в маленькие «похмельные» стаканчики, которые заботливо расположила. И вообще она чуть-чуть ухаживала за своими бедолагами. Даже молчание становилось нежной музыкой, и каждая улыбка, слово невзначай, приобретали особое значение. Словно оказались они вытянутыми из мира и перенесенными в более тонкий и блаженный слой бытия, где не было ни жестокости, ни бед. Нежность немного была не от мира сего, но в то же время исходила из какой-то бездны в человеческом сердце.
Светлана играла здесь, конечно, главную роль, и они не могли насмотреться на ее лицо, на эту бесконечную смену улыбок, теней, странных слов. Точно они погрузились в скрыто-блаженную сферу души, внезапно обнажившуюся. Большие глаза Светланы то влажнели, то наполнялись слезами, то уходили в свою вечную синеву; она сама была в этом… Ронялись слова, иногда звенели стаканчики, дул из города свободный бесконечный ветер, и если бы им сейчас сказали: «умереть», они все с улыбкой приняли бы смерть и заснули. «Как долго может чистота длиться в мире», — думал Закаулов.
