Вскоре проснулись и наши друзья. Болела голова, все расплывалось, дрожали руки, и было чуть грустновато на душе — но с каждой минутой жизни, капля за каплей, опять возвращались к ним.
— Ишь ты, — первым складно выразился Закаулов.
Но через полчаса дело продвинулось немного дальше, и Берков, который уже успел напиться чаю, вдруг спросил у Закаулова:
— А скажи-ка, Лешка, что ты вдруг так разрыдался вчера на подоконнике? Правда, перед этим ты смеялся.
— О, какой ты наблюдательный, — вздохнул Закаулов. — Я был сильно выпивши. А расслабился я потому, что ты спросил: приведет ли это к небесам?
— А, помню. Ничего себе: все-таки сразу: к небесам!
— А что?! — тихо отозвался Олег. — Дух любит парадоксы. Почему бы и нет, почему бы и не здесь? Но, конечно, раз обнажение душ — то и другого хватает, черненького, все, что есть, то и выкладывают. Так что не серчай, Леха, как-нибудь все равно прорвемся. Глядишь, тайный человек поможет.
— Я и не серчаю! — бодро ответил Закаулов. — Чего-нибудь придумаем. Средства, говорят, есть. Только найдется ли для меня, такого забубенного… А жизнь все равно хороша, даже без небес, особенно если есть на опохмел.
И он встал, потянувшись.
— На опохмел всегда найдется. Надо двигаться, господа. А то здесь закиснешь. Московский воздух душу лечит. И пиво, — тоном хозяина похмелья сказал Олег.
— О, нет, я не могу. Вы люди относительно свободные, а мне надо в институт заглянуть, — с сожалением объявил Берков. — Я в другую сторону.
И в эту минуту вдруг позвонил Валя Муромцев. Он переночевал у знакомых и рано утром ушел от них. Но потом на улице ему внезапно стало тоскливо и захотелось опохмелиться с подпольным поэтом. У него было очень муторно на душе, об этом он даже прокричал по телефону. Нужна была срочная похмельная помощь: такой уж был договор среди братства неконформистов. Решили встретиться у одного облюбованного деревянного пивного ларька, не так уж далеко от центра Москвы, но в то же время и на отшибе. Народу там бывало мало, а рядом располагались подходящие дворики, лужайки, закутки. Закаулов знал почти все пивные ларьки Москвы и считался мастером причудливых закутков, где можно было мистически и быстро опохмелиться в стороне от чужих глаз.
Но на этот раз после ухода Беркова настроение у Олега стало особенно подавленным, как редко бывало раньше. Смешалось в душе все: и похмелье, и Саша Трепетов, и человек Востока, и, несмотря на успех чтения, какая-то тоска: где-то он остановился, нужен новый страшный опыт, чтобы дать его поэзии иной поворот. И потом: страх, страх, оттого, что он — только человек, в обычном мягком теле, которое так легко раздавить, и нет защиты нигде.
