– Так что ты о Бубенцове этом думаешь? – спросил Расторгуев.
Арбатский перекривил и без того сморщенную свою физиономию, задумчиво осмотрел заваленный листами перепутанной рукописи стол, окончательно сообразил, что спрятать выпивку и закуску мэтры явно бы не успели, а значит он попросту опередил события, и облегченно вздохнул.
– Не читал, – равнодушно сообщил он. – И не буду. Рано ему еще. Вы, Азалий Самуилович, вспомните, сколько лет я к первой публикации шел. Нас в шестьдесят седьмом в студию восемнадцать человек пришло. А нынче я один остался. Остальные где? Вот то-то. У Милейко вчера четвертая дочь родилась, Семенюк в таможенники подался, Сидоров докторскую защищает… Почетные дела, народу нужные, но все – вне литературы. Потому как литература – это прежде всего – труд великий. А еще, пожалуй, и уважение. К классикам, которые померли уже, да и к живым, к старшему, так сказать, поколению. Меня так учили. Считаю – правильно учили. А Бубенцов, как и все нынешние – из скороспелок. Не понимают, что рукопись как хороший сыр (Тетя Мотя при этих словах благосклонно кивнула). Ей, рукописи то есть, вызреть нужно, отлежаться… – и Арбатский безнадежно махнул рукой.
– Разумно, разумно, – побарабанил пальцами по столу Расторгуев. – Слышна речь не мальчика, но мужа. Тем не менее, коллеги, нужно придти к единому мнению, консенсусу, так сказать, по выражению Генерального Секретаря нашей партии. Я, между нами, не любитель этих иностранных слов, не по сердцу они мне, но если партия нас призывает… – палец заведующего секцией многозначительно указал на засиженный мухами потолок, и прозаики заворожено проследили за ним. – Вот и мы сегодня должны принять решение честно и объективно, безо всякого волюнтаризма и излишней волокиты. Самопожертвования тоже не нужно, – Азалий Самуилович снисходительно покосился в сторону почти восстановившего основные рефлексы Копейкина, – времена тоталитаризма, слава Богу, ушли безвозвратно. Итак, я ставлю вопрос ребром: что будем делать с рукописью Бубенцова.
– Рубить! – отрезал, молчавший доселе маринист Сёма Боцман.
А тем временем счастливый Серега Бубенцов несся по ночному городу, брызгая лужами, еще покрывавшими асфальт после короткого летнего ливня. Душа его пела бравурные марши времен индустриализации всей страны, ноги не чувствовали тверди земной, а вынырнувшая из-за тучки шаловливая луна серебрила всклокоченные волосы, добавляя благородства его простоватой физиономии.
