* * *
– У нас здесь стол.
Единственный предмет мебели стоял, если хорошо подумать, ровно на том же месте, что и его близнец двумя этажами выше, в чертёжной комнате.
– Бросается в глаза, – сказал я госпоже Штумпе, – что в плане помещения полностью соотносятся, если не учитывать разную толщину стен, то есть полностью совпадают: здесь всё в точности как наверху!
Думаю, только теперь, именно в этот момент, я наконец полностью завладел её вниманием.
– Допустим, что и этот стол стоит на том же месте.
Действительно.
– Тогда проведём ту линию, которая наверху, к сожалению, уже отсутствует; смотрите, проецируем её в той же позиции…
Ибо именно это наверняка и хотел внушить мне дядя, если принять во внимание его менталитет, его изобретательность и – что тоже нельзя недооценивать – его исключительную тягу к проведению линий.
– Тогда эта линия протянется, – я воспроизвожу её карандашом, как умею, – примерно вот так, и здесь…
Госпожа Штумпе предельно внимательна.
– …она заканчивается маленькой стрелочкой, смотрите же, перед нишей или в нише. Где она была, внутри или снаружи? – Где ниша? – спрашивает госпожа Штумпе.
– Ага!
* * *
Ниши, то есть углубления между стеной и каминным выступом, здесь нет.
Я увидел это сразу же, как только вошёл сюда, и мог бы вообще не проводить эту линию: нарисовал я её исключительно для госпожи Штумпе.
Было раннее утро, но уже перевалило за семь часов, рабочий день начался: кто-то уже завёл мотор, скрипнули шины, раздался легкий треск.
– По крайней мере, нет необходимости соблюдать тишину, – сказал я госпоже Штумпе.
Я взял молоток и зубило и занялся кладкой, которой замуровали нишу за каминным выступом (от выступа и следа не осталось).
Кладка была толщиной в один кирпич, относительно свежая, если судить по цементу. Где-то посередине, примерно там, куда указывала дядина стрелочка, один кирпич подался вглубь. Тут мы оба взволнованно задышали.
– Госпожа Штумпе, – воскликнул я, – это здесь!
А она:
– Боже всевышний, Боже всевышний!
Вот оно. Как только выпал один кирпич, обрушилась вся кладка. Поднялась туча пыли, мы закашлялись и стали хлопать друг друга по спине.
Соседи за стеной могли подумать, что воскресла целая орда дядь, до такой степени мы забылись, хотя у нас были все основания вести себя тихо.
Пыль улеглась, и мы увидели миллионы. Пачки громоздились штабелями до потолка: сотни, пятидесятки, двадцатки, десятки. Одной только бумаги было изведено гигантское количество – настоящий «Фермойген», тончайшее качество без водяных знаков, то есть теперь уже с водяными знаками (которые, как мы знаем, никакие не водяные).
