– В каком же отношении невозможно?
– В том отношении, – Татьяна Германовна улыбалась ему доброй, понимающей улыбкой, – что человеческое тело самой природой не предназначено принимать такие положения.
Бореев, выслушав, безмолвствовал некоторое время, а затем взмахом руки прекращал разговор:
– Вы уж как-нибудь постарайтесь. Надо.
И Татьяна Германовна репетировала «живые картины», доводя до автоматизма каждый жест. Ей достаточно было хлопнуть в ладоши и скомандовать: «Картина номер три: весть о прибытии шерифа Ноттингамского!» – и все бежали занимать места. Ольга стояла с самого края, повернувшись лицом к зрителю и заломив руки над головой. Поза была неестественная, вывернутая, но, по мнению Татьяны Германовны, смотрелась очень эффектно.
Когда они показали это Борееву, тот сморщился, словно готовясь чихнуть:
– Татьяна Германовна, вы отдаете себе отчет в том, что наша массовая сцена составлена из представителей трудового крестьянства? А вы их выстроили так, словно это какие-то дриады или феи волшебного озера, где вместо камышей растут рыцарские мечи. Это же крепостные! Кре-пост-ные! Откуда в них столько жеманства?
– Позвольте с вами не согласиться, Бореев, – произнесла Татьяна Германовна неожиданно строгим и твердым тоном. – Я готова привести вам ваши же собственные слова. Мы творим искусство. Да, это новое искусство. Принципиально новое. И оно не должно рабски копировать действительность, как это предложил бы нам буржуазный театр с его постановками нудных чеховских пьес. Напротив, наше новое искусство целиком и полностью состоит из условности.
Она подбоченилась, вздернула подбородок, приняла вдруг горделивую позу.
– Неужели вы полагаете, Бореев, будто я, актриса императорского театра, согласилась бы иметь дело с таким, как вы, – простите, энтузиастом и недоучкой, – если бы не разделяла ваших воззрений? А я их разделяю, между прочим, целиком и полностью! Я больше, чем вы можете думать, пострадала от скуки и требований абсолютной натуральности сценического действия. Мне ненавистно это!.. Видели бы вы, например, господина Лярского-второго, когда он играл подагрического старика в пьесе «Утерянное наследство»! – Она покачала головой. – Вообразите, появлялся на сцене сгорбленный, с невыносимой жидкой бородкой, которую он перед выходом для вящего правдоподобия еще и обмакивал в суп или что-нибудь липкое, и начинал расхаживать вот эдак, – Татьяна Германовна сделала несколько мелких, шаркающих шажков, – трясти бородой и мычать бессвязно. Реплик у него было немного, но если уж в спектакле задействован господин Лярский-второй, будьте благонадежны: задержит время на полчаса самое малое. Господи, да он на сцене даже сморкался! И публика аплодировала, потому что ее так научили – что это правильно. А я была тогда молодая, – она повела плечами, – и симпатичная. И все думала: неужели искусство только про старых да некрасивых! Должно быть, так надо, чтобы смотреть на старых и некрасивых. От этой мысли мне плакать хотелось.
