Все же рынок в такое время дня навевал уныние, и Джоби не стал здесь задерживаться. На другой стороне площади начиналась улица, которая вела к больнице, и Джоби пошел по ней, не совсем представляя себе, что будет дальше, зная лишь, что с каждым шагом сокращается расстояние, отделяющее его от матери. На воротах висели две таблички: вывеска, оповещающая, что здесь находится больница, и объявление, что предельная скорость транспорта на этом участке 10 миль в час.
За деревьями, меж которыми тянулась подъездная аллея, величественно вставали стены больницы, изрешеченные сотнями окон. Окна перемежались с балконами; отдельные корпуса соединялись между собой длинными застекленными переходами. И каждый корпус, подумалось Джоби, — это огромная ремонтная мастерская по починке людей. Одни выходят отсюда как новенькие. Другие — в чем-то непоправимо испорченные на всю жизнь. А третьи не выходят вообще, потому что человек — не то же, что машина, и отладить в нем все до тонкостей никто не умеет…
Из-за деревьев вынырнула «скорая помощь» и свернула к воротам. Джоби посторонился, уступая ей дорогу, поглядел, как она катит под горку, направляясь к центру города. И решительно зашагал по аллее к главному входу, от которого только что отъехала «скорая».
Проникнуть в больницу оказалось до смешного легко: его никто не остановил, потому что вокруг никого не было. То есть быть-то были — полна больница, — только ему никто не встретился. И его, как видно, никто не заметил, когда он шел по двору и поднимался по ступенькам на крыльцо. Минуту он постоял, стараясь разглядеть сквозь дверное стекло, что там внутри, потом толкнул дверь — она открылась — и вошел. В огромном пустом вестибюле на выложенном плиткой полу стояли длинные скамьи с кожаными сиденьями. Вдали прошли две сестры милосердия, их негромкий сдержанный смех гулко разнесся под сводами высокого потолка. Джоби отступил за колонну, сам толком не понимая, зачем от них прячется и чего надеется достичь своим приходом.
Сестры ушли; выждав минуты две, он отважился выглянуть из своего укрытия и пройти несколько шагов по вестибюлю. Двери, много дверей; за ними — коридоры, уходящие куда-то в глубь здания. В простенке между двумя узкими длинными окнами — написанный маслом портрет неизвестного мужчины с большими усами и в очках. Темный, наглухо застегнутый сюртук, на шее — золотая цепь, как у мэра… Кое-где на стенах висят жарко начищенные медные таблички с надписями, но их не прочесть: высоко.
