— Buon giomo, — сказал я.
— Guten Tag, — вздохнув, отозвался он. Петар родился на острове Црес, который до 1918 года принадлежал австрийцам, а затем, до 1945 года, итальянцам, и с детства владел немецким и итальянским языками так же свободно, как и родным сербскохорватским. Имея такую подготовку, он освоил еще и английский язык, а также немного французский и в качестве бармена пользовался большим спросом в прибрежных гостиницах с их международной клиентурой. Ну а так как ему сильно недоплачивали, да и чаевых перепадало негусто, он был очень счастлив при виде моих новехоньких баксов.
— Дай мне пьивва, — попросил я, и он вытащил из холодильника бутылку восточногерманского темного пойла. Я забрался на высокий табурет, и, когда он принялся наливать пиво в стакан, наши головы почти соприкоснулись.
— За десять долларов, — сказал я, — номер, в котором живет один человек: блондин, шесть футов роста, одетый в голубые плавки, со шрамом после удаления аппендикса, и его имя.
— Шесть футов — это сколько?
— Сто восемьдесят два сантиметра. — Я быстро взглянул назад через плечо.
— Ах, этот… Русский, по имени Алексей Свирский. Номер сто сорок шесть. Имеет болгарский паспорт, но приехал на «Татре» с польскими номерами. Кто же еще, как не русский?
— И впрямь, кто же еще. — Я подтолкнул к нему стакан с недопитым пивом и смятую тысячединаровую бумажку, под которую засунул сложенную вдвое свеженькую зеленую десятку. Взамен появилась сдача, хотя доллары, конечно, исчезли в мгновение ока, и я направился было к двери, но, не сделав и двух шагов, резко обернулся. И поймал исчезающий след улыбки, которая крайне редко появлялась на харе Петара; ее выражение обычно было заискивающим.
— Еще десять долларов, — сказал я, позволив уголку банкноты высунуться из-под ладони, которой я оперся на стойку, — если скажешь, сколько тофарисч Свирски платит тебе за то, чтобы ты докладывал о тех, кто будет им интересоваться?
— Пять тысяч динаров, крохобор долбанный. И не он сам, а его друзья. Он не из разговорчивых.
— Вот десять тысяч, а еще пять получишь, когда скажешь мне, что они подходили к тебе, и ты ответил им, что вопросов никто не задавал.
Чуть заметный кивок, бумажки перешли из рук в руки, и я ушел. Фланги я прикрыл. Я всегда свободно обращался с деньгами Дядюшки Сэма, тем более что динары вообще-то и считать не стоило. Я поднялся в свой номер, запер дверь, проверил, не натыкали ли туда «жучков» в мое отсутствие — их не оказалось, — и высунулся в открытое окно. Грязно-розовая бетонная стена уходила на шесть этажей вниз, в пустынный внутренний дворик, покрытый плотно утоптанной пересохшей глиной, на фоне которой выделялось несколько заплат желто-серой травы. Вдоль стены тянулся ряд мертвых кустов, на солнце грелись четыре пустых бочки из-под пива, возле которых вился густой рой мух. Ни одной души не было видно, и микрофонов на стене за моим окном тоже не оказалось. Я сел в кресло, стоящее перед окном, и уставился на ряд окон в противоположном крыле отеля.
