Букуй подхлестнул коня и размашистой рысью направился от пражских стен, ощетинившихся пушками и мушкетами, в свой лагерь. Там он встретил баварского полководца Максимилиана — с мокрыми от вина усами, мутным взором. Максимилиан так стремительно протянул генералу кувшин, что красное венгерское выплеснулось на редкостный турецкий ковер:
— Пейте, Букуй, пейте, домине! Кто знает, придется ли нам еще выпить…
В это время в Пражском Граде король Фридрих Пфальцский совещался с Ангальтом, на котором лица не было от беспокойства за израненного сына; присутствовали Тюрн, Гогенлоэ и все остальные.[1] Больше всех говорил австрийский дворянин Шернебль, призывая немедленно, нынче же ночью ударить по неприятелю. Тюрн поддерживал его и заявил, что охотно возглавит войско вместо Ангальта — чтобы тот мог спокойно ухаживать за раненым сыном. Потом пришли выборные от горожан и еврейской общины и предложили большой заем, чтобы оплатить содержание обороняющих Прагу войск.
— Ну что ж, господа, — сказал король и встал. Следом встали остальные. — Что бы я ни решил, я хотел бы выслушать ваше мнение. И мнение моих милых пражан, разумеется. Благодарю вас. Когда вы думаете наступать, Тюрн?
— Через час после полуночи, ваше величество, — поклонился Тюрн так низко, что каска в его руке мела паркет почерневшим от пороховой копоти пером. Кисара на нем была покрыта вмятинами от пуль и палашей. — К этому времени удастся наладить связь с полками Габора Бетлена, и мы с двух сторон ударим на Максимилиана с Букуем. И чешская корона на челе вашего величества останется столь же незыблемой, как горы, что окружают эту страну.
— Благодарю, граф, — кивнул Фридрих. — Дайте бой. Я не забуду вашего усердия. Через час после полуночи я поднимусь на стену и буду ждать вас с победой.
Белогорскую равнину закутала пасмурная морозная ноябрьская ночь; снег тихо падал и не таял на холодных лицах давно остывших мертвецов. Санитары пока что занимались ранеными, время позаботиться о мертвых еще не настало.
Обитатели системы Альфа Дракона терпеливо колыхались в небе — земное время для них, как мы помним, не имело никакого значения. Что час, что тысячелетие — для них все едино.
Среди ночи Двадцатьпять вдруг сказало:
— Углеродные двуногие из города приближаются.
Сорок промолчало. Но и оно фиксировало не слышный грубому несовершенному человеческому уху стук обернутых мешковиной копыт, тихое шуршание засова Страховских ворот и сиплый шепот капралов городского ополчения. Ворота заскрипели.
