Он знал, отцы многих из этих юных придурков погибли на Первой мировой, срезанные огнем немецких пулеметов, разорванные залпами крупповских пушек, изувеченные иззубренными штыками бошей. Их легкие съежились и почернели от горчичных газов. И ради чего? Ради вот этого? «В недосягаемых пределах цветет твой прах»? Ради «Ноктюрна в пепельных тонах»? Или «Новой теории испанского радикализма»? «Литании пацифиста»? А может быть, ради знаменитого стихотворения ненавистного ему Джулиана Рейнса «Ахилл, глупец»?
Последнее, впервые опубликованное в февральском номере «Зрителя» – идиотской мейсонской пачкотни – за 1931 год и позже ставшее названием единственного стихотворного сборника Джулиана, изданного Хайнеманном в ноябре того же года, никогда не выходило у майора из головы. Он мог бы декламировать его наизусть.
Ахилл, глупец, железо разорвало
Тебе всю грудь. И твой предсмертный крик
Кровавой пеной легких разбросало
По проволоке колючей в тот же миг.
Но мы – другие. Шкура нам дороже.
Нам истина последняя дана:
В конечном счете все одно и то же.
В конечном счете жизнь – лишь игра.
Отец Джулиана погиб на Сомме во время атаки, намертво пойманный колючей проволокой. Он умирал весь день. Майор сам слышал, как несколько часов, перекрывая грохот артиллерийской канонады, кричал капитан Бэзил Рейнс. Нет, он не молил о помощи. Надрываясь, он запрещал своим людям пытаться спасти его, зная, что их всех сметет огнем в первую же минуту вылазки.
Майор осторожно потрогал переносицу, от мигрени ставшую ужасно чувствительной.
– Могу быть полезен, сэр?
– Вейн, вы еще не ушли? Тогда, может быть, вы спуститесь к связистам и узнаете, вошло ли в порт Барселоны судно Флорри? Сэмпсон обещал держать нас в курсе.
Вейн бесшумно выскользнул, а майор вернулся к морю бумаг, лежавших перед ним. Уже давно он с упорством настоящего бульдога перелопатил их все. И это не доставило ему ни малейшего удовольствия. Теперь он мог бы считаться экспертом по культуре. Начиная с 1931 года он подробно изучил все ее направления и тенденции, ее пацифизм и идеологию, талантливость и тайный конформизм. Но лучше всего он изучил бежавшую по самому ее дну измену.
Да, измена была налицо. Сам политический климат буквально взывал к ней. Послевоенная эйфория давно угасла, а со спадом экономики расцвела некая уязвленность общества, уязвленность сомневающаяся. Вошло в моду демонстративное упадничество. Приветствовалось сексуальное разнообразие. И как всегда, самыми худшими оказались наиболее талантливые: утонченные эстеты, интеллектуалы, эрудиты, путешественники. Каждый из них во всю мочь трубил о русской революции. Кляли почем зря родную страну. Они попросту – крикливо и в открытую – ненавидели ее, как ни одно поколение до них за всю историю Англии. Они ненавидели самодовольство и чопорность и даже то, что страна, балуя их, не могла накормить своих бедняков. Само существование нищеты для них являлось априорным доказательством коррумпированности общества. Зато обожали этого коренастого палача Кобу, который топором мясника кроил рабочий парадиз. Именно это в конце концов больше всего возмущало майора: их искусственный, насильный, добровольный самообман.
