— А еще что? — спросил человек с трубкой. Разносчик выпрямился и поднял на кончике палки что-то, чего сверху нельзя было разглядеть.
— Волосы.
— Какого цвета?
— Светлого.
В запертом между двумя высокими стенами пространстве голоса звучали как-то странно.
— Джиорджио, пойдем! — попросила Ипполита взволнованным голосом, немного побледнев и оттягивая спутника, привлеченного отвратительной сценой и наклонившегося над парапетом вблизи группы людей.
Они молча отошли от трагического места. Болезненная мысль об этой смерти не покидала их и отражалась на их лицах.
Он сказал:
— Блаженны мертвые, потому что у них больше нет сомнений.
— Это правда, — ответила она.
Их слова звучали устало из-за тяжелого нравственного состояния. Она добавила, опустив голову, со смешанным чувством горечи и сожаления:
— Бедная любовь!
— Какая любовь? — рассеянно спросил Джиорджио.
— Наша.
— Ты, значит, чувствуешь, что ей приходит конец?
— Не с моей стороны.
— Так, может быть, с моей?
Плохо сдерживаемое раздражение делало его голос резким. Он повторил, глядя на нее:
— С моей стороны? Отвечай.
— Ты не отвечаешь? Ах, ты хорошо знаешь, что сказала бы неправду.
Она молчала и еще ниже опустила голову. Несколько минут оба с невыразимой тревогой старались читать в своей душе; затем он продолжал:
— Так начинается агония… Ты еще не замечаешь этого; я же со времени твоего возвращения постоянно наблюдаю за тобой и каждый день открываю в тебе новый признак…
— Какой признак?
— Дурной, Ипполита… Это ужасно — любить и постоянно сознавать это!
Женщина почти резко тряхнула головой и нахмурилась. Как уже часто случалось и прежде, они почувствовали враждебность друг к другу. Каждого оскорбляло несправедливое подозрение другого, и внутреннее возмущение переходило в глухое раздражение, выражавшееся в оскорбительных и непоправимых словах, тяжелых обвинениях и резких ответах. Их охватывало непреодолимое стремление мучить, колоть и терзать друг другу сердце.
Ипполита нахмурилась и замолчала, сдвинув брови и сжав губы, а Джиорджио с вызывающей улыбкой глядел на нее.
— Да, так начинается, — говорил он, продолжая ядовито улыбаться и пристально глядя на нее. — В глубине души ты чувствуешь беспокойство, какое-то смутное нетерпение, подавить которое ты не можешь. Когда ты находишься вблизи меня, ты чувствуешь, как в глубине твоей души поднимается что-то против меня — почти инстинктивное отвращение; тебе стоит невероятных усилий сказать мне слово, и ты плохо понимаешь, что я говорю тебе, и невольно даже в пустяшном ответе твой голос становится резким.
