С законом Кристина имела отношения достаточно разнообразные и видела наперед: этой Гвендолин верить нельзя. Может, у нее и есть опыт работы в суде, но вот про полицию, например, она явно ничего не знает – про их помощь или, наоборот, урон, который можно понести от полицейских задолго до того, как увидишь адвоката. Полицейские, которые уводили ее прочь от изувеченного «кадиллака», были вроде шерифа Бадди Силка – мягкие, уважительные, словно ее выходка была не только понятной, но извинительной. С ней обращались как с женщиной, напавшей не на автомобиль, а скорее на истязателя малолетних. Наручники застегнули спереди, а не сзади и толком не затянули. Не успела она сесть в патрульную машину, как сержант уже поднес ей зажженную сигарету и вынул из волос осколок разбитой фары. Ни один из полицейских не щипал ее за соски, и ей не намекали, что лучший способ добиться от них непредвзятого в расовом смысле подхода – это отсосать. Единственный раз, когда она запросто могла убить (хорошо молоток в руки попал, а не нож с выкидным лезвием), они обращались с ней как с белой женщиной. Во время четырех предыдущих арестов – за подстрекательство к мятежу, драку в общественном месте, создание помех транспорту и сопротивление задержанию – у нее никакого оружия в руках не было, а обращались с ней как с отребьем.
Ведь это же подумать только: каждая серьезная любовь в ее жизни приводила прямиком в тюрьму. Первым был Эрни Холдер, она за него вышла в семнадцать – из-за него их обоих арестовали в подпольном игорном притоне. Потом Фрут – она его брошюрки распространяла; с ним она прожила дольше, чем со всеми остальными, но он стоил ей тридцати дней без всякой отсрочки: драка в общественном месте. Потом романы пошли косяком, но всякий раз кончались спектаклями, для которых в законе предусматривались стандартные названия: ругань означала оскорбление должностного лица; дергаешь руками, мешая надеть наручники, – сопротивление задержанию; бросишь сигарету чересчур близко к полицейскому автомобилю – попытка поджога; перебегаешь улицу, чтобы скрыться от моторизованного патруля, – создание помех движению транспорта. И наконец, доктор Рио. «Кадиллак». Молоток. И тут задерживают мягко, почти что нехотя. Прождала час – никаких обвинений не предъявляют, ни тебе протоколов, ни допросов, вернули полиэтиленовый мешок, и иди куда хочешь – вот те на!
И куда же ты хочешь? – пыталась сообразить она, тем временем унося ноги. Из собственной (его собственной) квартиры ее силком поволокли не сразу, сперва она вытребовала двухминутную передышку, чтобы пусть под их присмотром, но собрать все ж таки сумку. Нет-нет, сказали ей, одежда остается на месте… Что? – ладно, нижнее белье можешь забрать, косметичку тоже. (А там у нее ложка и двенадцать колец с бриллиантами – нанятые адвокатом громилы о них просто не знали.) Кроме колец, которые она и под страхом смерти не стала бы ни продавать, ни закладывать, у нее была опустевшая карточка «Мастеркард» и семь долларов с мелочью. И ощущение одиночества, какое бывает лет в двенадцать, когда волны у тебя на глазах смывают твой песчаный замок. Из ее близких друзей никто не рискнул прогневить доктора Рио; приятели не столь близкие над ее падением лишь посмеивались. Что делать, пошла к Маниле, попросилась. Ну хоть на несколько дней. Платить, правда, пока нечем. Просьба дикая, можно даже сказать бесстыжая, – все-таки у Манилы не бордель, как иные ханжи порой ее приют называют. Она просто сдает комнаты нуждающимся женщинам. Отчаявшимся, брошенным или у кого временные трудности. А то, что эти женщины регулярно принимают посетителей или их временные трудности длятся годами, в это Манила не вдается.
