Харви замялся.
– А в четверг или в пятницу?
– Я думаю, что уеду на уик-энд на морскую прогулку.
– Понимаю. – Он уставился на свое отражение в трюмо. – Я думал… пока я один дома…
– Я тебе позвоню, когда вернусь… – сказала Анджи.
– Что случилось? Когда я уезжал, ты говорила, что будешь обо мне скучать.
– Не знаю. – Она еще никогда не разговаривала с ним таким ледяным тоном. – В последнее время ты стал какой-то странный.
– Странный?
– Ну да, чудной.
– Что ты имеешь в виду?
– Да вся эта чепуха насчет твоей мамы. Ты меня просто достал.
– Я… я думал, тебе интересно.
– Интересно минут пять-десять, но не все же время.
– Давай встретимся и поговорим.
– О чем?
Харви изо всех сил старался мыслить ясно.
– О нас.
– Я позвоню тебе на следующей неделе, ладно? – И Анджи повесила трубку.
Харви уставился на молчащий телефон. Потом перевел взгляд на свое отражение и повесил трубку.
– Сука, – сказал он вслух. – Корова. – Он почувствовал, как в нем поднимается злоба, ядовитая злоба: встал, пнул ногой кровать, потом пнул стоявший перед ним пуфик, тот отлетел и ударился о туалетный столик. Фотография матери упала на ковер. На нее свалилась серебряная щетка для волос, и стекло треснуло. Харви выскочил из комнаты и помчался по коридору.
В своей комнате он открыл средний ящик старого комода и вытащил несколько пуловеров, под которыми прятал коробку из-под табака. Открыв крышку, он вытащил маленькую плитку травки, завернутую в серебряную фольгу, оранжевую упаковку сигаретной бумаги «Ризл» и полупустой пакет сухого табака.
Позже, гораздо позже, Харви лежал в своей постели при свете единственной красной лампочки под бумажным абажуром в виде шара, играла пластинка «Пинк Флойд», и он выкурил четвертую сигарету с травкой за вечер, не оставив даже окурка. Когда он стряхивал пепел в пепельницу, комната закачалась, и на мгновение ему показалось, что он на пароме возвращается из Испании.
Комната раскачивалась из стороны в сторону. Он ожидал, что вот-вот упадет на пружины матраса, но вместо этого стал вдруг подниматься, и вот он уже парил, парил над своим телом, над своей печалью, смятением и гневом.
Внизу в красном тумане Харви видел свое растянувшееся на постели тело в грязных, стоптанных ботинках, с рукой, протянутой к пепельнице. Некоторое время он смотрел на него. Он видел все чрезвычайно ясно. Сверху на абажуре была пыль, и он про себя отметил: нужно будет сказать об этом миссис Мэннингс.
Чей-то голос прошептал ему в ухо:
