При этих словах Раффлс тяжело вздохнул и замолчал, по его глазам было видно, как тяжело ему справиться с переживаниями. Я сознательно написал это слово. Мне кажется, я еще никогда не употреблял его, описывая Раффлса, потому что не помню ни одного случая, когда он настолько не мог скрыть свои переживания. Но вот он справился с собой, и теперь его голос звучал не только спокойно, но даже холодно, и эта попытка спрятаться за бесстрастным тоном была единственным случаем сомнения в своих силах современного вероломного Энея, которое не мог не отметить его верный Ахат.
— Я ее называл Евой, — сказал он. — На самом деле девушку звали Фаустина, она была из большой семьи, которая ютилась в лачуге по соседству с виноградником. Афродита, выходящая из пены морской, не была так хороша и прекрасна, как Афродита из этой лачуги!
Я никогда не видел и никогда уже больше не увижу такого прекрасного лица. Черты его были само совершенство, загорелая кожа тончайшего оттенка старинного золота, великолепные волосы, не черные, но почти черные, и такие глаза и зубы, что они одни уже делали это лицо прекрасным. Уверяю тебя, Кролик, весь Лондон был бы от нее без ума! Не думаю, что где-нибудь в мире есть еще одна такая же красавица. И вся эта красота пропадала в такой глуши! Нет, я не мог этого допустить. Я был готов жениться на ней и жить с ней вместе счастливо в такой же лачуге, как и ее родители, до конца своих дней. Только смотреть на нее — и только смотреть! — ради этого одного я мог бы там остаться, и даже ты считал бы, что меня давно нет в живых! Я не хочу, чтобы ты думал, что бедная Фаустина была единственной женщиной, к которой я питал какие-то чувства. Я вообще не верю во всех этих «единственных», тем не менее, поверь мне, она была единственной, кто полностью отвечал моему представлению о красоте, и я, честное слово, верю, что мог бы послать ко всем чертям весь этот мир и быть преданным Фаустине за одно только это.
Мы виделись иногда в храме, о котором я тебе уже говорил, иногда на винограднике, иногда совершенно случайно, иногда намеренно, ну а готовым пристанищем для наших встреч, романтичным настолько, насколько вообще это можно вообразить, была пещера, где оканчивалась лестница. И тут нас манило море — мое лазурное шампанское, — сверкающая синь, к тому же и шлюпка была под рукой. Ах эти ночи! Я так и не знаю, какие мне нравились больше: залитые лунным светом, когда все видно на многие мили вокруг, а весла опускаются в жидкое серебро, или темные, когда светятся только факелы рыбаков. Мы были счастливы. Я могу в этом поклясться. Никакие тревоги не омрачали нашу жизнь. Никто не интересовался моими делами, и семья Фаустины, казалось, не беспокоилась о ней. Граф пять ночей из семи проводил в Неаполе, а те две, что он был здесь, мы с ней коротали порознь, вздыхая друг о друге.
