У него было несколько клиентов, их хватало ровно на то, чтобы уплатить за наем конторы, но чаще его размышления прерывал какой-нибудь коммивояжер, ищущий случая подработать, или почтальон с рекламными брошюрками, счетами и письмами из дому.
«Не думай, пожалуйста, что тебя кто-нибудь подгоняет или что мы здесь теряем терпение, — писал отец. — Медленно, но верно. Это, пожалуй, у вас там быстрейший способ чего-нибудь достигнуть. Я хорошо себе представляю, как трудно молодому человеку сделать карьеру в таком большом и людном городе. И никто тебя не торопит, мой мальчик. Желаю тебе удачи. Ты многое ставишь сейчас на карту. Ведь самый ответственный и решающий момент в жизни человека тот, когда он начинает строить свое будущее. И никто не вправе тебя подгонять. Иди себе медленно, но верно, и знай, что мы всеми помыслами с тобой. Всеми помыслами с тобой, мой мальчик, и не подгоняем тебя, а только хотим видеть, как ты пойдешь своим путем легко и спокойно, медленно, но верно».
Генри перечитал письмо четыре раза. Сердце у него было отцовское, такое же чуткое и доброе. И с каждым разом образ отца, пишущего письмо за конторкой в вестибюле отеля, возникал перед ним все отчетливее и отчетливее.
«Скорее всего старик только что вернулся из банка, иначе бы он так не писал, — подумал Генри и швырнул письмо на стол. — Что же я должен, по его мнению, делать? — возмущался Генри. — Сижу здесь как проклятый. Делаю все, что могу, все, что в моих силах».
Он снова взял письмо и посмотрел на почерк. Почерк был затейливый и твердый, и каждое слово заканчивалось завитушкой, согласно правилам чистописания, которым учили отца. «Ну конечно, — подумал Генри. — Что бы ни случилось, он останется верен себе».
У Генри на глаза навернулись слезы, мутные и вязкие, как мякоть раздавленного винограда. Словно чего-то стыдясь, он порывистым движением поднес письмо к лицу и провел по нему губами. Он показался себе смешным и глупым, но на душе стало легче.
Вслед за тем пришло письмо от старшего брата, шутника Эндрю: «Дорогой братишка, всего несколько строк», — обычное родственное письмо, в котором говорилось, что «норки все еще держат себя „чуженорками“ в наших краях», и так далее, но в конце было сказано: «Чтобы сохранить отель, мы, где только могли, раздобывали деньги, но теперь все ресурсы исчерпаны, и мне пришло в голову, что, может быть, ты достал бы что-нибудь у себя в Нью-Йорке, если бы знал, как обстоят здесь дела. А дела очень плохи. Как тебе известно, отец и думать не хочет расстаться с отелем, хотя служит он пристанищем только ветру, и прок от него невелик. Ты не думай, что я шучу. Я говорю вполне серьезно, потому что положение весьма серьезно. Но ты ведь меня знаешь, мне нужно иногда посмеяться, иначе я наверняка свихнусь и стану форменным „норка-маном“.
