Я хранила эту невысказанную истину про себя. Я прекрасно понимала, что не смогу её доказать, но от этого верила в неё ещё больше.
Елена никому не рассказала, что мой велосипед был лошадью, или наоборот.
Она сделала это не по доброте, а потому, что я ничего для неё не значила. Она не говорила о незначительных вещах.
Впрочем, она вообще мало говорила. И она никогда не заговаривала первой, она довольствовалась ответами на вопросы, которые находила достойными себя.
— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спросила я просто ради научного эксперимента.
Молчание.
В действительности, её поведение подтверждало моё мнение. Дети, способные ответить на этот вопрос — или ненастоящие дети (и таких много), или дети, тяготеющие к абстрактному мышлению и склонные к выдумке (такой была я).
Елена была настоящим ребёнком, не склонным к философским измышлениям. Ответить на подобный вопрос для неё значило унизить себя. Это было так же глупо, как спросить у канатоходца, что бы он делал, если бы был бухгалтером.
— Откуда у тебя такое платье?
Тут она снисходила до ответа. Чаще она отвечала так:
— Его сшила мама, она очень хорошо шьёт.
Или:
— Мама купила мне его в Турине.
Так назывался город, из которого она приехала. Багдад не казался мне более загадочным.
Чаще она одевалась в белое. Этот цвет восхитительно шёл ей.
Её гладкие волосы были так длинны, что даже заплетённые в косы, спускались ниже пояса. Её мать никогда не позволяла китаянке притрагиваться к волосам дочери. Она сама тщательно и любовно заплетала роскошные пряди.
Мне больше нравилась одна коса, но Трэ чаще заплетала мне две, как себе самой. Когда у меня была одна коса, я чувствовала себя очень элегантной. Я очень гордилась своими волосами, но когда увидела волосы Елены, то мои показались мне самыми обыкновенными. Это особенно ясно бросилось в глаза в тот день, когда мы случайно оказались одинаково причёсаны. Моя коса была длинной и тёмной. Её же была бесконечной и чёрной как смоль.
Елена была на год младше меня, и я была на пять сантиметров выше, но она была выше меня во всём. Она превосходила меня, как превосходила весь мир. Она так мало нуждалась в других, что казалась старше меня.
Она могла целыми днями неторопливо шагать по гетто. И оглядывалась по сторонам только для того, чтобы убедиться, что на неё смотрят.
Не знаю, были ли дети, которые на неё не смотрели. Она внушала восхищение, уважение, обожание и страх, потому что была самой красивой и потому что была всегда безмятежна, потому что никогда не заговаривала первой, потому что нужно было подойти к ней, чтобы войти в её мир и потому, что, в конечном счёте, никто так и не проник в её мир, который должен был быть верхом высокомерного спокойствия и блаженства, и где она прекрасно обходилась самой собой.
