Пришедшие на площадь вместе с мужчинами женщины и те, что вышли из домов на крики и шум и держали детей на руках или за руку, задрали головы и подбадривали мужчин, которые лезли по скалам, словно на приступ, под предводительством парня в ярко-желтом свитере. У каштанов десятка полтора мужчин подождали отставших, и потом пошли все вместе, гуськом, обогнули крепостной холм и направились к дороге.
– Сейчас они все встретятся на огнезащитной полосе, в самом ее начале, – сказал Херонимо. – За работу!
Все четверо прошли к выкопанной доном Лино яме и разместились на огороженном веревками участке так, чтобы можно было видеть, что делается на огнезащитной полосе. Херонимо, печально глядя на все вокруг своими голубыми глазами, поминутно непроизвольно пожимал плечами, Фибула ругался сквозь зубы, а перепуганный Анхель настороженно, не отрываясь, смотрел туда, где начиналась огнезащитная полоса и откуда доносился однообразный рокот моторов. Над холмом, как и накануне, парила стая стервятников. Фибула, нахмурившись, несколько секунд следил за их маневрами.
– Поглядите, эта сволочь ведь ждет, – тихо сказал он и подмигнул.
– Заткнись, идиот! – вскинулся Анхель.
Вмешался Херонимо:
– Хватит! Беритесь за работу.
Краем глаза он приметил Репья, тот шел во главе колонны, рядом с парнем в ярко-желтом свитере; высокие, красиво очерченные скулы и чрезмерная худоба придавали парню восточный колорит. Следом за ними, отстав не более как на метр, шумно шли главные силы отряда; сельчане потрясали лопатами и косами с самым воинственным видом. Отряд громко топал по камням, отчетливо выделялся стук деревяшки Репья. Археологи, занявшись работой, делали вид, будто ничего вокруг не замечают, но, когда толпа подошла к ним и встала полукругом, Херонимо бросил вешку на землю и, распрямившись, заложил руки за спину. Не отрывая недовольного взгляда от Репья, он вполне дружелюбно сказал:
– Доброго вам здоровья! Случилось что? Мы слышали, как били в колокола.
Никто ему не ответил. Вокруг разверзлось гробовое молчание, а сдерживаемая ярость Репья вносила в него трагическую ноту. Безбородое, дряблое, студенистое лицо Репья, жирное до самых кончиков хрящеватых ушей, опадало множеством складок на подбородок, непропорционально маленький, несмотря на дородность. Опершись всем телом на костыль, он левой рукой вытащил из охотничьей сумки грушу, оглядел ее со всех сторон, и так и эдак, а потом оторвал хвостик и длинным черным ногтем большого пальца осторожно отковырнул кусок и отправил в рот. В его размеренных движениях проступало наслаждение, которое испытывает кошка, глядя на пойманную мышь. С набитым ртом и не отрывая взгляда от изуродованной груши, он сказал:
