Он замолчал, а я решила не торопить его.
Через двадцать минут он затормозил, и мы вышли из машины.
— Мы в Лурде, — сказал он. — Тебе бы повидать все это летом.
А сейчас я видела безлюдные улицы, закрытые магазины, стальные решетки перед подъездами гостиниц.
— Летом здесь бывает шесть миллионов приезжих, — с воодушевлением продолжал он.
— Не знаю, как тут летом, а сейчас он напоминает город-призрак.
Мы перешли мост. Одна из створок исполинских железных ворот — с фигурами ангелов по бокам — была открыта. И мы вошли.
— Расскажи, что было дальше, — попросила я, хотя совсем недавно решила не настаивать на продолжении. — Расскажи, как узнается лик Христа на лицах людей.
Но тотчас поняла — он не хочет продолжать рассказ. Быть может, теперь не время и здесь не место. Но если уж начал, должен завершить.
Мы зашагали по просторному проспекту, по обе стороны которого тянулись заснеженные поля. В глубине вырисовывался силуэт собора.
— Расскажи, — повторила я.
— Да ты уже все знаешь. Я поступил в семинарию. Еще на первом году я попросил, чтобы Господь помог мне превратить мою любовь к тебе в любовь ко всему человечеству. На втором курсе я понял, что молитва моя услышана. На третьем — как ни тосковал я, возникла непреложная уверенность, что моя любовь мало-помалу переплавляется в милосердие, в молитву, в помощь всем, кто в ней нуждается.
— Зачем же ты снова отыскал меня? Зачем снова разжег во мне это пламя? Зачем рассказал об изгнании Другой и открыл мне глаза на то, как нелепо и убого я живу?
Голос мой дрожал, слова путались. С каждым мгновением он был все ближе к семинарии и все дальше от меня.
— Зачем вернулся? Зачем лишь сегодня рассказал мне эту историю — ведь ты видел, что я начинаю любить тебя?!
— То, что я скажу, покажется тебе глупостью, — отвечал он, чуть помедлив.
— Не покажется! Я больше не боюсь быть смешной. И научил меня этому ты.
— Два месяца назад мой духовный руководитель попросил, чтобы я вместе с ним съездил к одной женщине — она умирала и собиралась завещать нашей семинарии все свое имущество. Мой наставник должен был составить его опись. Она жила в Сент-Савене.
Собор был уже совсем недалеко. Я подсознательно чувствовала: как только мы дойдем до него, разговор прекратится.
— Не останавливайся, — попросила я. — Я заслужила объяснение.
— Я помню ту минуту, когда вошел в ее дом. Окна выходили на Пиренеи, и солнце, казавшееся еще ослепительней от блеска снега, заливало все вокруг. Я занялся было описью, но очень скоро вынужден был остановиться. Дело в том, что вкусы покойной в точности совпадали с моими — она покупала те же диски, что и я, слушала ту же музыку, которую слушал бы и я, разглядывая этот пейзаж за окном. На полках было много книг — кое-какие из них я читал, а другие с удовольствием бы прочел. И мебель, и картины, и всякие мелочи, разбросанные по комнатам, — все было таким, словно я сам их выбирал. И с того дня я уже не мог себя заставить не думать об этом доме. Всякий раз, как я входил в часовню, чтобы помолиться, я вспоминал, что мое отречение от мира оказалось неполным. Я представлял себе, как живу в таком же доме с тобой, слушаю эту музыку, гляжу на заснеженные вершины гор, на огонь в камине. Я представлял, как бегают по комнатам наши с тобой дети, как играют они в полях, окружающих Сент-Савен.
