— Мудрец потому лишь и мудр, что любит. А дурак — потому и дурак, что считает, будто способен постичь любовь, — ответил он.
Сидевшие за столом услышали его, и в следующую минуту завязался оживленный спор о любви. У каждого была своя точка зрения, каждый защищал свою правоту зубами и ногтями, и потребовалось несколько бутылок вина, чтобы страсти улеглись. Тут кто-то спохватился, что уже поздно и хозяин собирается закрывать ресторан.
— Пять свободных дней! — крикнул кто-то с другого конца стола. — Если хозяин хочет закрыть ресторан, это потому, что ведете серьезные разговоры!
Все рассмеялись, все — кроме него.
— А где, по-твоему, следует говорить о серьезном? — спросил он у крикнувшего.
— В церкви! — ответил тот. И на этот раз весь ресторан грохнул от смеха.
Он поднялся. Я подумала, что он затеет драку — ведь мы все вернулись лет на десять назад, во времена нашей юности, когда драка — вместе с поцелуями, с нескромными ласками, с оглушительной музыкой и неистовой скоростью — входила в обязательный ассортимент вечеринки.
Но нет — он всего лишь взял меня за руку и направился к дверям.
— Нам пора, — сказал он. — Поздно уже.
Дождь в Бильбао, и во всем мире дождь. Тот, кто любит, должен владеть искусством терять и находить. Он научился соблюдать равновесие между тем и Другим. Он весел и по дороге в отель напевает.
У меня еще немного шумит в голове, еще не выцвели, не потускнели краски мира, но и я постепенно обретаю равновесие. Я должна, как говорится, контролировать ситуацию, потому что хочу поехать с ним.
И мне нетрудно контролировать ситуацию, ведь я уже не влюблена до беспамятства. Тому, кто способен укротить свое сердце, покорится весь мир.
«Мне хотелось бы не обуздывать свое сердце», — Думаю я. Если бы я смогла отдать ему мое сердце — пусть хоть на один уик-энд, — у дождевых капель, падающих на мои щеки, был бы сейчас другой вкус. Если бы любить было просто, он обнял бы меня и в такт мелодии, которую напевает, рассказал бы другую историю, и она была бы нашей с ним историей. Если бы там вдалеке, за праздниками, не маячило возвращение в Сарагосу, я бы хотела, чтобы хмель не выветрился никогда, чтобы мне хватило свободы целовать его, ласкать его, шептать и слушать слова, принадлежащие только влюбленным.
Но нет. Не могу. Не хочу.
А он еще не знает, что на его предложение я скажу «да». Зачем мне нужен этот риск? Потому что в эту минуту хмель одурманил меня, потому что я устала от дней, неотличимо похожих один на другой.
