Я сидел злой. Вот этого – чужого горя – мне как раз и не хватало. У самого полный короб и маленькая коробочка.
– Знаешь, либо ты перестаешь мне рассказывать о себе, напиваешься и ложишься в постель отдыхать, либо автобусы еще ходят, и ты сможешь добраться до Измайлова и рассказать все это своей сердобольной хозяйке, дерущей с тебя сто баксов за угол и сломанный сливной бачок, – сказал я, когда она, отложив мобильник, принялась вытирать слезы и все такое.
– Ты жесток... – сказала, спрятав платок.
– Напротив, слишком мягок, чтобы выносить такое.
– Давай тогда напиваться, – вздохнула она и пошла в прихожую снять плащ и сапожки.
Успокоившись и поев, Лариса (к этому времени я напрочь забыл ее имя – было от чего!) рассказала, как, продав в Арсеньеве все, приобрела дом в Архангельской области, как мучилась с десятью коровами, мужем и внучкой инвалидами, недотепой сыном и неумехой невесткой, как потом его спалила, чтобы купить на страховку халупу в Московской области. Я подливал ей шампанского, и, выпив, всякий раз она удивлялась его сухому вкусу и крепости. Уже раскрасневшаяся, похвасталась, что теперь работает на хорошем окладе в Арбат-Престиже (в Атриуме, у Курского вокзала) и большую часть денег посылает в Запрудню, в которой бывает раз в два месяца. Когда с отбивными было покончено, я отослал гостью в ванную, и там ее вырвало от шампанского со спиртом. Он негодования меня едва не разорвало. Но это было еще не все. Когда мы, наконец, легли в постель, она стала говорить, что ничего не знает из столичных штучек, и боится меня не удовлетворить. Я стал объяснять, как делают минет – после всего, что случилось, он был мне просто необходим. И что из этого вышло?! Она прикусила мне член! И он болел потом неделю!
Вот эту женщину я жду. Мне ее не жаль – она сильнее. Жаль внучку, но сколько их, с пороками сердца? И я знаю, почему она позвонила – решила в последний раз попытаться сделать все, чтобы остаться в моей квартире хотя бы на полгода, пока у нее все образуется.
Я бы предложил ей остаться – в конце концов, меня всегда использовали – и Надя, и Света, и все остальные, – и она достойнейшая из тех, кто делал это или пытался сделать. Я бы предложил, если бы она была одна, но Боливар, мое сердце, не вынесет ее облучено-парализованного мужа, которого я вижу, как живого, ее живую внучку, которая каждую минуту может упасть замертво, ее невестку, ежесекундно бьющую посуду и забывающую снять картошку с огня, ее сына, в пятый раз на дню огорошено чешущего затылок.
