Автобус остановился возле больницы. Через десять минут Тамарцев был в палате, где лежал Рябчиков. Дежурная сестра принесла историю его болезни, сказала:
– У нас новенькая санитарка. – И усмехнулась тонкими, злыми губами старой девы.
Тамарцев взглянул на новенькую санитарку и удивленно сказал:
– Как? Это вы?
– Я, – ответила она.
– Но почему? Зачем? У вас же другая профессия. Вы где-то работали.
– Работала. И взяла расчет. Поступила работать сюда.
В светлых серых глазах настойчивость, печаль и что-то насмешливо-игривое…
– Не надо было это делать. Не надо.
– Почему, профессор, не надо?
– Надо думать не только о нем, но и о себе.
– А я и думаю о себе.
Тамарцев хмурится. Ему не нравится это. В этом есть что-то чрезмерное. У Рябчикова корсаковский синдром. Вряд ли ему скоро удастся выйти из своего затянувшегося отсутствия. Вряд ли. А что будет делать она? Вечно дежурить и ждать…
Она уже в курсе всех больничных дел. Она уже знает, сколько сахара в крови каждого больного. Ей придется ухаживать не только за своим мужем. В палате кроме него еще два десятка «отсутствующих», тех, у кого прошлое отделилось от настоящего и все невыразимо спуталось. Сколько терпения и выдержки требуется от врача, от сестер, от санитаров, чтобы помочь им обрести и мир, и личность, и всю радость, которую знают только здоровые, осознающие себя в единстве с самим собой.
Рябчиков спит. Голова бессильно покоится на тощей больничной подушке. Лицо, заросшее черной щетиной, у него отсутствующее, но не больше, чем когда Рябчиков бодрствует. Возможно, ему снятся сны. И в снах возвращается то, что он утерял, – личность.
Жена смотрит на мужа, на его осунувшееся лицо, на тощую, жесткую больничную подушку, потом смотрит на Тамарцева и говорит:
– Я бы принесла из дому. Но неудобно. Тогда надо принести всем другим. Да и не положено…
Потом она говорит так же тихо, почти шепчет:
– Воевал всю войну, дошел до самого Берлина, и ничего. А тут…
Тамарцев хмурится. Он уже слышал эту историю. Слышал много раз…
– Рябчикову надо, – говорит он ей на этот раз сухо, не как жене больного, а как санитарке, – побольше находиться на свежем воздухе. Побольше дышать кислородом.
В палате обычный больничный воздух, особый воздух, который бывает только в больницах. В нем есть что-то застывшее, неподвижное, словно и воздух уподобился пребывающим здесь. В нем нет перемены, нет времени. Он был таким же, этот воздух, и тридцать лет тому назад, когда Тамарцев, студент медицинского института, приходил сюда на стажировку. Ничто не изменилось. И кажется – больные те же самые. Ничего нет неподвижнее, чем этот недуг.
