Поглощенный своей картиной, Том посчитал эту вспышку всего лишь проявлением ее простодушия и нежно погладил Жанну по щеке.
— В основном это повесть о любви, — заметил он. — Сама увидишь.
Камера работала.
— А теперь скажи-ка, Жанна, — продолжал Том, — что ты поделывала, когда меня не было?
Она без заминки выпалила:
— Думала о тебе дни и ночи и ныла: «Милый, не могу жить без тебя».
Взрывоопасный момент. Но как не доходит ирония до дурачков и детишек, так не дошла она и до Тома. Наконец-то Жанна вошла в роль, которую он определил для нее, подумал он и просиял. Ее игра захватила его.
— Magnifique![6] — воскликнул он и махнул оператору: — Блестяще. Стоп!
Неподалеку от вокзала Сен-Лазар, на узкой, все еще вымощенной булыжником улочке, где с трудом могут разъехаться два автомобиля, а прохожий услышит итальянскую или английскую речь не реже французской, располагались несколько пансионов, где давали кров временным жильцам. В этих маленьких гостиницах имелся свой состав постоянных обитателей — опустившиеся интеллектуалы и художники, актеры-неудачники, одна-две проститутки; остальные комнаты сдавались приезжающим и потрепанным жизнью представителям парижского полусвета: солдатам-дезертирам, наркоманам, сводникам, воришкам и прочей подобной братии. Люди эти были очень разные, однако существовала между ними тонкая незримая связь, благо все они оказались более или менее неудачниками в жизни и жили под одной крышей. Запахи помойки и прокисшего вина, грохот поездов метро на соседней станции «Бир-Хаким», расположенной на эстакаде, нестройный шум, доносившийся из углового бара, ощущение, что совсем рядом украдкой занимаются противозаконными делишками, — все это было хорошо знакомо обитателям улочки, как и жесткие узкие койки, одна сносная кормежка в сутки и молитвы о ясной погоде.
На этой улочке Пол прожил пять лет — в одном из таких пансионов, на хозяйке которого женился. После ее самоубийства гостиница переходила к нему, однако это его отнюдь не радовало: он презирал гостиницу и то, что она олицетворяла.
Вернувшись с улицы Жюля Верна, он несколько часов не мог заставить себя войти в помещение, где его жена покончила с собой. Но когда наступил час ленча, а горничная так и не спустилась, Пола разобрало любопытство и он поднялся на третий этаж, тяжело ступая по протертой дорожке, покрывавшей лестницу. По гостинице разносился вой тенор-саксофона — из комнаты в дальнем конце с окнами во двор, где сравнительно дружно жили чернокожий алжирец с женой. Алжирец, музыкант-самоучка, с утра до вечера дудел в свой инструмент, но Пол ни разу не попросил его перестать — не потому, что ему нравилась эта музыка, а потому, что она была не лучше и не хуже шума с улицы и жалоб постояльцев. Музыка была чувственной и одновременно невыразимо печальной. Полу к тому же она казалась совершенно бессмысленной.
