В отчаянии я тряс Веру за руку.
— Вера, ты видела Эвариста? Он тоже попал в плен…
Я совсем позабыл, что она его не знала, никогда раньше не видела. Вера ответила:
— Нет, не видела…
Но я-то его видел, отчетливо и совсем близко, и мне было ужасно жаль, что Эварист не смотрел по сторонам и глаза наши не встретились. Ведь больше я его никогда-никогда не увижу. Скорее всего, их теперь отправят в Германию, в лагерь для военнопленных, далеко от дома, от родных мест. Мне стало ужасно жаль Эвариста, словно я уже давным-давно его знал.
— Моего папы здесь нет, — сказала Вера, и я вздрогнул от ее голоса.
Да, его здесь не было. Может, он убит или, раненный, лежит в каком-нибудь госпитале? Я старался отогнать эту мысль и Вере, конечно, ничего не сказал, только повторил вслед за ней как можно равнодушнее:
— Да, его здесь нет.
Люди один за другим отходили от окон. Начальник станции вошел в зал ожидания и крикнул что-то сначала по-фламандски, потом по-французски. Я понял не все, уловил лишь самое главное: согласно приказу немецких властей, беженцам временно запрещается проезд по железной дороге, а потому пусть каждый пользуется своими собственными средствами передвижения. Это сообщение было встречено возмущенным ропотом.
Начальник станции, не обращая внимания на крики, выждал несколько минут, а потом объявил, что дождь кончился и пассажиры должны очистить помещение. После чего он удалился.
Мужчина с ястребиным носом, вскочив со своего места, в ярости заорал:
— Что он, собственно, себе воображает, этот церемониймейстер? Неужели думает, что мы останемся в его свинарнике? Очень нужно!
Многие уже собрали свои пожитки и ушли.
— Нам тоже надо идти, — сказала Вера.
Я чихнул и оглянулся: в двух шагах тлела кучка раздавленных окурков.
Большая вода заворожила нас. Мы поднялись на озаренную мягким солнечным светом поляну, держась за руки, чтобы легче было взбираться на крутизну, и вдруг увидели прямо у себя под ногами необъятный разлив, уходящую вдаль водную гладь в зеленеющих по-весеннему берегах, спокойную, безмятежную, мерцающую тысячами переливов, а дальше, вверх по течению реки, — ослепительное солнце, похожее на раскаленное добела око.
Большая вода, свинцово-серый медлительный поток. Вода говорила с нами, у нее был свой голос, который слышали только мы одни:
«…Я — большая вода, я вечное, неустанное течение, я иду к вам издалека, из тех краев, что не привидятся вам и во сне, мне нельзя останавливаться, я должна катить свои волны все вперед и вперед, до самого моря, я могу передать ему любую вашу просьбу, любое желание…»
