По ее виду не заметно было, что она не опала ночь; доктор же следовал за ней с кислой миной…
Он закрыл глаза. Вот и сейчас здесь, рядом сидит Кати, и они держатся за руки. Это приятно. За портьерой слышалось жужжание Нонаине:
– Шимпи? Ах, полно! Шимпи не занимается политикой… Знаешь, он говорит, что во всем Политехническом институте его меньше чем кого бы то ни было волнует чистка и проверка. – Она звонко рассмеялась. – Два года назад он вступил в Союз демократической молодежи, вступил и позабыл о нем. Однажды он организовал бал, в другой раз выступил с докладом о занятиях спортом в закрытом помещении. Списал все из какой-то брошюры. Его послали на две недели в Чехословакию. И чего он только не привез оттуда!… Мы только стояли, смотрели на его багаж, когда он приехал, и диву давались.
Пробило полночь. Все встали, пожелали друг другу счастливого Нового года, пропели гимн. Чей-то девичий голос сорвался, и все прослезились, не выдержали.
Потом подали сосиски и глинтвейн.
Вскоре кто-то начал отплясывать чардаш.
К ним несколько неуверенными шагами подошел парень, и снова, как вспугнутая пташка, выскользнула рука Кати из его руки…
Занимался ли он политикой? Разумеется, занимался… Ведь ему принадлежал этот мир целиком и полностью, так почему бы ему не заниматься политикой! И он отдавался ей. Он верил. Хотел хорошего… Не того, что произошло, а того, что могло бы быть… А впрочем, что могло бы быть?… Сейчас на праздник его приглашали домой, но он не поехал. Правда, у него и денег-то не было, да и поезда еще ходят нерегулярно. Его смущала раненая нога: не станут ли домашние коситься на его «геройскую славу»?! Мать писала ему: «Отца твоего грозились застрелить. Приехали на машине, стали ругаться: чего, дескать, работаете, когда кругом все бастуют? А отец им: у нас тут не бастуют, ведь гражданин хороший не даст потом хлебушка. На него – с ружьем. Кабы не твой младший брат, не было бы у тебя теперь отца. Он пристыдил их: на кого вы руку-то поднимаете? Старику шестьдесят семь лет, седой уж весь, он, мол, красноармейцем был в девятнадцатом, стыдитесь! Контрреволюционеры, летчики из Мадараша, студенты и всякий сброд…» Мать писала, как говорила: «стыдитес», «бастують»… Совсем примитивная женщина, плебейка…
Он не посмел поехать домой – вот правда! Не посмел поехать домой на праздники.
За портьерой Нонаине растолковывала:
– Пожалуй, смысла в этом немного было. Что верно, то верно. И все же… По крайней мере эти плебеи увидели, что с нами нельзя проделывать все что угодно. Кровь аристократа не простокваша. И мы не мужики, не лапотники-пастухи. Венгры – врожденные аристократы. По крайней мере они увидели это!
