– Не говори глупости, Аня! Да ты все платье закапала! – Тетя Маруся достала сумочки душистый носовой платок и за косички небольно оторвала племянницу от груши. – Ну-ка встань. Господи!..
– Ничего… Я другое одену. – Аня положила недоеденную грушу на стол, облалась.
Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась:
– Ну-ка. У тебя пальчики маленькие, выдерни-ка, – она дотронулась указательным пальцем до двух маленьких родинок на губе и подбородке. На каждой родинке рос тоненький, еле заметный прозрачный волосок, – ноготками…
В комнату вошла Глаша.
– Нет, ты глянь! – всплеснула она руками. – Все платье гваздала!.. – Глаша подошла к шкафу, на дверце которого деревянная цапля на одной ноге держала в длинном клюве виноградную гроздь с растрескавшимися ягодами, достала белое блюдо и, недовольная Аней, а еще больше беззаботностью Марьи Михайловны, поджала губы.
Тетя Маруся сделала строгое лицо, подтверждающее ее солидарность с домработницей, но как только Глаша вышла комнаты, напомнила племяннице:
– Ноготками и – сразу, а то больно, ну…
Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с подзеркальника шпильки. Она туго зачесала волосы и воткнула в голову широкий гребень. Пучок получился огромный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее…
– Зачем? – спросила Аня, снова въедаясь в грушу.
– Ты почему не переодеваешься? – спросила тетя Маруся. – Это лаванда.
– Как духи?
Ответить тетя Маруся не успела, потому что в дверь позвонили. Так звонил только Михаил Семеныч: нажимал кнопку и держал, пока не откроют.
Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей – за ней.
Михаил Семеныч Бадрецов переступил порог как обычно: руки за спину, картуз на бровях.
– Здравствуйте, папаша, – почтительно сказала тетя Маруся и поцеловала отца в щеку, для чего ей пришлось немного вывернуть голову и пригнуться – мешал картуз, а подставляться под поцелуй поудобнее, упрощать встречу Михаил Семеныч не желал.
– Почему сама дверь отворяешь, где прислуга? – строго спросил он и только теперь снял картуз, подал дочери. К внучке он присел на корточки: целуя ее, испачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул кармана брюк носовой платок, такой большой, что одним концом он вытирал лицо внучки, а другой еще глубоко сидел в кармане. – Здравствуй, Марья, – только теперь сказал он, распрямившись.
Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу.
Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может.
