Война и мир (по принуждению) | страница 6

— Десятки. Две БМП стояли на улице. У них был приказ огня не открывать. Сожгли. Там человек двадцать пять было. И потом еще…

Официально говорят о восемнадцати погибших. Позже цифру снизили до одиннадцати.

Спать устраиваюсь в столовой на полу. Холодно, но помещение надежное — над головой бетонные перекрытия и стены прочные. Расстилаю матрас в дальнем углу, бок пытаюсь прикрыть столом. Беспокоит окно — при разрыве может сильно порезать осколками стекла, но присмотревшись, замечаю, что никаких стекол здесь давно уже нет.

С утра Владимир везет группу журналистов снимать Цхинвал. Несколько точек — погибшие мирные жители, разрушения города, больница с ранеными, раздача воды российской армией. Наш ответ Чемберлену, в общем.

При свете дня видно, что город разрушен не так сильно, как показалось вначале. Далеко не Грозный. Но в той или иной степени повреждено каждое здание. Улицы завалены кусками железа, ветками, кирпичами, обломками стен. В нескольких местах потоки воды. То тут, то там расстрелянные и сожженные машины.

Гуманитарку раздают около вокзала, перед гостиницей. В стенах пробоины, на полу хлам, осколки стекла, цементная пыль. Запах пожара. Здесь до сих пор остались дети. На стойке регистрации куски хлеба и пустые бутылки из-под воды.

На подоконнике телевизор. Показывают Олимпиаду. Дикторша в восторге. Эксперты в восторге. Какие-то певички. Дорогие костюмы, улыбки и надутые щеки. В каком мире живут эти люди?

Около выезда из города опять подбитые танки — еще два. Чуть дальше, на повороте, двое ополченцев жгут труп убитого грузина. Им самим не нравится то, что они делают. Но жара стоит тяжелая, трупы никто не хоронит, и по улицам уже пополз запах.

Мышцы-сгибатели сильнее мышц-разгибателей, и, сокращаясь, они выгибают тело дугой. От огня живот убитого раздулся как шар. Человек горит неохотно, и они подкладывают в огонь ветки. Пока не сожжены даже ноги.

Фотографировать? Нет? А пошло все к черту… У вас свои дела, у меня свои. Это надо видеть всем. Залезаю на бордюр и снимаю крупно, в упор. С глазницами и всеми подробностями. Красное поджаренное мясо лезет в объектив.

Как-то быстро притупились во мне моральные запреты. Не чувствую абсолютно ничего. Это самое паскудное — относиться к смерти как к работе.

Разрушения едем снимать в район двенадцатой школы. Пять-шесть пятиэтажек на окраине. В одном из подъездов вой. Зовут туда. Никто из журналистов идти не хочет.

— А зачем вы тогда сюда приехали?