Пока она говорила, старый граф ерзал в кресле, что-то бурча себе под нос. Дочь слишком торопится, думал он. Конечно, он и сам не, хотел гнать того, кто пришел просить у него убежища, но говорить незнакомцу, что он может жить в его замке, как у себя дома…
Одну руку он зябко протянул к камину, второй задумчиво погладил чисто выбритый подбородок.
— Как вас зовут, мессер?
— Панталеоне дельи Уберти, — ответил авантюрист. Ему хватало ума не врать там, где могла сойти и правда.
— Благородная фамилия, — покивал старик. — Ладно. Надеюсь, что ваше пребывание в Пьевано не затянется надолго. Я думаю не о себе, — он пожал плечами, грустно улыбнулся. — Я слишком стар, чтобы бояться за собственную жизнь. Но у меня есть дочь, и если вас тут найдут…
Договорить мадонна Фульвия ему не дала.
— Кто рискует по крупному, может не обращать внимания на мелочи! — воскликнула она.
Мессер Панталеоне жадно ловил каждое ее слово.
— Клянусь Богом, в этом ты не права, — ответил ей отец. -Нам нет нужды еще более привлекать к себе внимание. Видишь ли…
И вновь осторожность заставила его замолчать и бросить подозрительный взгляд на Панталеоне.
Но лицо последнего закаменело, ничем не выдавая охватившую его радость. Ибо он без труда закончил фразу, которую не договорил старый граф. А с ней отпали последние сомнения в том, что Маттео Орсини в Пьевано.
Чувствуя, однако, что ему все еще не доверяют, Панталеоне решил, что самое время показать, как же он утомлен. И начал заваливаться набок, поднеся одну руку ко лбу и вытянув вторую в поисках поддержки. Он ухватился за край бронзового столика, который наклонился под его тяжестью и отлетел в сторону. А сам Панталеоне во весь рост рухнул на мраморный пол.
— Сил нет, — простонал он.
Они бросились к нему, все трое; Альмерико, его дочь и слуга, который ранее стоял у двери, ожидая, когда ему дозволят удалиться. И пока старый граф с трудом нагибался к Панталеоне, чтобы хоть как-то ему помочь, мадонна Фульвия взяла на себя бразды правления.
— Приведи Марио, быстро, — приказала она слуге. — Пусть принесет вина, растительного масла и полотенца. Бегом!
Панталеоне приподнял голову, привалился к коленям Альмерико. Открыл затуманенные усталостью глаза, что-то забормотал насчет причиненного беспокойства. Альмерико тронули его слова: в такой момент думать не о себе, но о других. А потому недоверие его растаяло, как снег под апрельским солнцем. Он уже не сомневался, что состояние их гостя критическое, и что могло быть тому причиной, как не гнев и злоба герцога Валентино?
