— Шекспир не был папистом.
— А вдруг был? Я видел по телевидению программу, где определенно говорилось, что был, тайно. Или, по крайней мере, вырос в католической семье.
— Ну-ну. Значит, на основе двухчасового изучения почерка начала семнадцатого столетия и телевизионной программы мы сделали грандиозное литературное открытие?
— А зашифрованные письма?
— Они, скорее всего, на голландском.
— К черту голландский! Это шифр.
— О, вы и по шифрам эксперт? По шифрам начала семнадцатого века?
— Ладно, прекрасно! Лучшая подруга матери, Фанни Добровиц, случайно возглавляет в Нью-Йоркской публичной библиотеке отдел рукописей и архивов. Я покажу бумаги ей.
С этими словами Крозетти взглянул ей в лицо и заметил, что она тяжело задышала, а кожа вокруг ее ноздрей слегка побледнела. Это свидетельствовало… о чем? О том, что колесики в голове у нее вертятся и она что-то замышляет. Он уже видел нечто подобное, когда назвал жульничеством ее манипуляции с книгами.
— Делайте что хотите, — пожала плечами она, — но не думаю, что вам удастся обнаружить эксперта мирового класса по рукописям первой половины семнадцатого века в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Девяносто процентов того, что у них хранится, американского происхождения. Главным образом, архивы местных писателей и знаменитых семей.
Он зашагал к рабочего столу, взял коричневую упаковочную бумагу, в которой они вчера принесли «Путешествие», и нарочито резкими, неловкими движениями — чтобы продемонстрировать раздражение — начал заворачивать в нее рукопись.
— Ох, не обижайтесь! — воскликнула она у него за спиной непривычно высоким голосом. — Простите, я совсем не умею себя вести. Вы так разволновались, и я просто…
Он обернулся. Ее губы сложились подковкой; казалось, она вот-вот опять ударится в плач. Но нет. Она продолжила тем же взвинченным тоном:
— Я ни с кем не встречаюсь. Я не живу. Единственный человек, с кем я разговаривала на протяжении многих лет, это Сидни, а он только прикидывается моим наставником, чтобы лапать меня и…
— Сидни лапает вас?
— О, он совершенно безвреден. Воображает себя большим повесой, а на самом деле лишь угощает меня дорогими обедами и жмет ногу под скатертью. А в магазине, когда случается выгодная продажа, кладет руку мне на бедро и не торопится убирать. И целует в губы якобы отеческим поцелуем. Он, наверно, последний человек в Нью-Йорке, который все еще жует кунжут. Вот предел моей распущенности. Я нуждаюсь в работе и еде. Кроме вас, я в жизни никому об этом не рассказывала. У меня нет друзей, нет денег, мне негде жить…
