— Я на тебя кричал сегодня. — Капитан нахмурился строго. — Все мы в бою нервные. Ты не обижайся, нельзя.
— Я не обижаюсь.
Все плыло перед глазами, деревья над головой качались, а может, это он качался. И трудно было дышать.
— Нельзя обижаться, вот именно: нельзя. Опять старшина повёл его, а он просил, плохо слыша свой голос:
— Меня туда… Туда отведи… Осколок меж рёбер не давал вдохнуть.
— Туда… старшина…
И тянул к кустам. А тот, не понимая от старательности, только сильней подпирал плечом, взваливал его на себя:
— Щас мы придём, недалеко тут, щас…
— Старшина…
— Ничего!
Наконец догадался, засуетился, сам начал снимать с него ремень, распустил ремешок на брюках.
— Отойди, — просил Третьяков.
— Чего там!
— Отойди… прошу… — Вдохнуть глубоко не мог, голос от этого был совсем жалобный. — Да отойди же.
Рукой держась за деревце, он качался с ним вместе, слабый, хоть плачь. Но и это готов был перенести, только б не стыд. А старшина, дыша махоркой и водочкой, повторял: «Чего там!» — и не обидно, охотно, просто обходился с ним.
— А мне доведись? — говорил он, за таким делом окончательно перейдя на «ты». — Неужли не помог бы? Тут друг дружке помогать надо как-либо.
И не отходил, поддерживал его все это время. После сам застегнул на нем штаны — у Третьякова уже и сил не осталось сопротивляться, оправил гимнастёрку, поглядел на командирский ремень у себя в руках, на пряжку со звездой, застеснялся:
— Ремень у тебя хороший… Они, в госпитале, знаешь как? Что на ком прибыло, то им и найдено. Лежал, знаю.
Вздохнул, помялся: очень ему не хотелось расставаться с ремнём.
— А если который без памяти, так и концов потом не найдёт и спросить не знай где.
— Бери, — сказал Третьяков, будто рукой махнул. Не ремня ему сейчас было жалко. Чего-то совсем другого по-человечески было жаль. Да и это уже становилось безразлично. А тот радостно засуетился, запоясывал его своим ремнём, говоря невнятно:
— Мой тоже годный ещё. А что потрепался, так его солидольчиком смазать…
Заправил, обдёрнул — болью каждый раз отдавалось в ранах, — заверил с лёгкостью:
— Тебе там новый дадут!
Опять Третьякова куда-то вели, везли, трясли. Потом он сидел на земле. Сквозь лес прозрачное светилось зарево: красное зарево, чёрные деревья на нем. И всюду под деревьями лежали, сидели, шевелились на земле раненые. Погромыхивало. Из палатки невдалеке выводили перевязанных, свежие бинты на них резко белели. И пока санитары, ступая меж людьми, выбирали, кого следующего взять, раненые с земли смотрели на них, стоны становились жалобней. Вынесли человека на носилках. Брезентовый полог проехал по нему от сапог до головы в бинтах.
