И на несколько выше, чем я.
Когда возвращались из кафе, медленно и неспешно, дескать, сытые не бегают трусцой или как еще, Арнольд Арнольдович поглядел на меня и сказал Жукову громко:
— А еще я хорошо запомнил слова моего учителя, в свое время они меня поразили, как гром с ясного неба… Он сказал, что не подал бы руку себе двадцатилетнему, не захотел бы разговаривать с собой тридцатилетним! Даже сорокалетний абсолютно неинтересен ему, себе нынешнему…
Жуков поинтересовался:
— А сколько ему было?
— Да где-то под семьдесят, — ответил Арнольд Арнольдович. — Но дело не в годах, а в количестве линек. В двадцать лет он качал железо и был спортсменом, в тридцать лет ушел в другую крайность и стал йогом-вегетарианцем, в тридцать пять боролся за независимость Украины, в сорок лет рвался выстроить заслон против наступления проклятого НАТО… Разве что с шестидесятилетним собой он еще пообщался бы, но уже со снисходительной усмешкой. Тот еще в плену старых иллюзий, традиций, искренне считает какие-то идеи абсолютно верными и с пеной у рта будет защищать их, считая критиков недоумками и подлыми врагами…
Жуков покосился в мою сторону, весело оскалил зубы, но хмыкнул с недоверием.
— Да, я уже понял, к чему привел ты такой пример. Но Евгению Валентиновичу пока такое говорить рано.
Я спросил обиженно:
— Почему?
— Жестоко, — ответил Жуков.
Цибульский кивнул, глаза смеялись.
— Но я не скажу дальше, — сказал он, поддразнивая. — Дальше Евгений сам додумает. Если, конечно, для думания нащупает верный путь.
Тарасюк все чаще щеголяет атлетической фигурой. В последний раз, как я заметил, исчезли его выпирающие ребра, зато стала заметнее грудь. Он подкачал ее то ли гантелями, то ли вставил имплантаты, но теперь фигура просто на загляденье. Говорят, родился рахитом, грудная клетка была искривлена, и вот только теперь, через восемьдесят лет, прошел курс коррекции, когда концы одних ребер обрезали, другие подогнули и закрепили, убрали сало и жир с боков так, чтобы там вообще больше не нарастало.
В последний раз он появился, щеголяя тяжелой нижней челюстью и массивным раздвоенным подбородком. Я невольно признал, что да, красиво, из хилого интеля превратился в мускулистого супермена, а желваки, размером с кастеты, так и играют под ровной молодой кожей.
Только не понял, на фига этому старому пердуну такое молодое тело? Не понимаю. Убейте меня, не понимаю.
Эмма поймала меня на том, что задумчиво смотрю ему вслед, расхихикалась, повисла на шее, потом ухватила за руку и потащила, потащила, обещая показать нечто совсем уж необыкновенное.
