Он ушел, и долго его не было, потом вернулся, бормоча:
— Что ты скажешь, было и нет, не иначе — хлопцы утащили на паровоз… У фершалицы спроси, — он мотнул головой в сторону сапог, торчавших с полки; за сапогами была запертая дверь. — Фершалица там едет, у нее ведро, брат, белой эмали! Скажешь — на подержанье, вымоем и отдадим, мол.
— Лучше вы сами, — сказала Дорофея.
— Я у нее и так с утра до вечера все прошу, — сказал дядька. Другого у нас с ней и разговора не бывает. Свечку вон дала, а то бы и посветить нечем. Скажешь вежливо — извиняюсь, мол, пожалуйста. Она, брат, с перцем, фершалица.
Дорофея прошла под сапогами и вошла в соседнее отделение. Там было чисто, пахло лекарством; на окне висела белая занавесочка. У занавешенного окна лежал человек с толсто забинтованной головой. Под ним был тюфяк и простыня, а сверху пушистое одеяло. Напротив сидела и свертывала бинт та самая молодая женщина в белом халате, которая давеча покупала у Дорофеи молоко. И тот самый голубой чайник стоял на столике.
— Вы ко мне? — спросила женщина.
Она была первым человеком, который сказал Дорофее «вы».
Дорофея постыдилась так сразу взять и сказать: «Дайте ведро». Она кивнула на мужчину и спросила:
— Раненый?
— Говорите тише, — приказала женщина. — Тяжело раненный.
— Поправится, бог даст, — сказала Дорофея, глядя на серый нос и серые каменные веки раненого.
— Ему операция нужна, — сказала женщина. — Дорога для него мучительна, а мы тащимся…
Она говорила еле слышно и строго, но было видно, что она рада новому человеку и разговору.
— Еще хорошо, что едем без происшествий, ведь тут бандиты кругом.
— Чужой или сродник вам? — спросила Дорофея.
— Командир нашего полка, — ответила женщина.
Раненый приподнял веки при этих словах и шевельнул губами.
— Товарищ фельдшер! — позвал он хрипло. — Вы тут?
Женщина стремительно склонилась к нему.
— Пить!
Она налила из чайника в кружку, приподняла раненого, ловко подсунув ему руку под плечи, и поднесла кружку к свинцовым, отчетливо вырезанным губам. Он толкнул кружку, молоко потекло по одеялу.
— Арестовать велю за эти штуки! — сказал он. — Ты зверь!
— Можешь хоть расстрелять, — сказала она молящим, задыхающимся голосом. — Я не буду твоим убийцей.
— Она не понимает! — пожаловался он Дорофее. — Я на этой бабьей диете ослаб хуже маленького… Тебе был приказ купить на станции!
— Жизнь моя! — сказала женщина, падая на колени. — Не говори об этом, тебе же нельзя волноваться!
— Ну, прошу тебя! — сказал раненый. — Ну, умоляю! Маруся! Ну, немножко! Глоточек! У меня, вот увидишь, совсем другой будет аппетит!
