Я молча кивнул, соглашаясь. Я все еще был в состоянии легкой эйфории – как мало, оказывается, я знаю об этом человеке!
– Здесь, – несколько раз благоговейно поклонившись, сказал отшельник, – покоится прах моего учителя.
Он указал на полированную мраморную плиту; посредине нее стояла погребальная урна из яшмы, украшенная золотой сканью.
– Это был воистину святой человек. Учитель прожил свыше сотни лет, но и перед смертью, когда энергия ци не смогла больше удерживаться в сосуде его бренной оболочки, он одним ударом смог пробить отверстие, через которое теперь сюда заглядывает солнце и свежий горный воздух омывает последнее земное пристанище Великого Мастера хэсюэ-гун. Он приказал похоронить его именно здесь. И умер на следующий день со словами: "Я так решил". Учитель еще мог жить, усилием воли удерживая остатки жизненной энергии. Но он был мудр, а потому просто остановил сердце. У каждого своя карма[41], и глупо стараться изменить ее. Улучшить, несколько подправить, спрямить извилистые житейские потоки – да. Перекроить, повелевать ею – нет. Учитель знал, что пришло его время…
Юнь Чунь надолго задумался, скорбно глядя на урну.
– Когда я попал сюда, – наконец снова заговорил он, – на мне не было живого места. Я скитался по горам около года. Я так одичал, что мог за горсть риса убить человека. Любого человека – будь то мужчина в расцвете сил, женщина или старик. Я не боялся вида крови – сколько мне пришлось ее увидеть… И в "коммуне", где я колол гранит, и когда решился на побег – я убил трех охранников, а их командира взвода, настоящего садиста, разорвал на куски. И после, уже по пути в горы, мне приходилось убивать. Даже не изза куска хлеба, а просто от страха быть пойманным. От одного только упоминания о ножных кандалах я приходил в ужас и готов был сделать что угодно, лишь бы никогда больше не слышать их сводящий с ума звон.
Отшельник тряхнул головой, видимо прогоняя навязчивые видения. Как мне было знакомо такое состояние…
– По-моему, я тебе не рассказывал, что в свое время я, как и ты, тоже изучал восточные единоборства. В нашей семье у-шу являлось чем-то вроде фамильного наследия и передавалось от деда к отцу, от отца к сыну и дочерям. Но я никогда не применял свои знания на практике. Я был сугубо мирным человеком, интеллигентом. Никогда, за исключением последнего моего часа пребывания в "коммуне". Но в тот момент я уже не был человек в полном смысле этого слова; я был обезумевшим голодным зверем с примитивными инстинктами и неимоверной жаждой самосохранения, присущей всем видам земной фауны.
