Один корнет задумал славу в один присест добыть в бою,
на эту славу, как на карту, решил поставить жизнь свою.
И вот, когда от нетерпенья уже кружилась голова,
не то с небес, не то поближе раздались горькие слова:
«Видите ли, мой корнет, очаровательный корнет,
все дело в том, что, к сожаленью, войны для вас пока что нет!»
Тогда корнет решил жениться и взять в приданое мильон.
Нашел в провинции невесту и под венец помчался он.
И вот, когда от вожделенья уже кружилась голова,
не то с небес, не то поближе раздались горькие слова:
«Видите ли, мой корнет, очаровательный корнет,
все дело в том, что за невестой приданого в помине нет!»
Тогда корнет бежать решился из-под венца (какой скандал!),
на остановку дилижансов он в черном фраке прибежал.
Когда ж от близости спасенья уже кружилась голова,
не то с небес, не то поближе раздались горькие слова:
«Видите ли, мой корнет, очаровательный корнет,
все дело в том, что в дилижансе свободных мест, представьте, нет!»
Песня эта никак не связана с фабулой водевиля – Окуджава сочинял ее для себя и о себе. Одна из самых известных его песен написана о том же несоответствии: «Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, а сам на ниточке висел – ведь был солдат бумажный». Сравните с признанием из «Похождений секретного баптиста»: «В детстве Андрей Шамин мечтал умереть на баррикаде или в крайнем случае стать бесстрашным разведчиком. Но к тому времени баррикад что-то не было, а в разведчики не приглашали». Так что пришлось страдать негероически. Правда, в отличие от своего солдата, Окуджава не просто так шагнул в огонь – он успел о себе рассказать.
Один из важных лейтмотивов его лирики – неприязнь бумажного солдата к оловянному, некоторая априорная подозрительность к нему. «Живет солдатик оловянный предвестником больших разлук и автоматик окаянный страшится выпустить из рук.» Этот солдатик, который прицеливается в лирического героя в ответ на любой, даже самый доброжелательный вопрос – «Тебе не больно?», «Тебе не страшно?» – не просто антипод Окуджавы, но и вариант судьбы, наследственное проклятие (именно такими оловянными солдатиками были коммунары, комиссары в пыльных шлемах, этой породы были комсомольские богини в синих маечках-футболочках).
Так и прошла его жизнь – между бумажным и оловянным солдатиками; он слишком хорошо понимал беспомощность первого и беспощадность второго. Казалось бы, дихотомия легко снимается и даже, по любимому выражению самого Окуджавы, упраздняется: не будь ты солдатиком, и все тут. Но куда убежишь с этого фронта, если военные метафоры преследовали Окуджаву, о чем бы он ни говорил? «Сапоги, ну куда от них денешься». Или, как в одном из последних стихотворений: «Все – маршалы, все рядовые, и общая участь на всех».
