Наше лежбище тем более не было ни городским диваном, ни кушеткой или по-нынешнему — тахтой, нет! Между тёплым боком русской печи и бревенчатой стеной дома располагалось обширное пространство, поле, почти аэродром (а есть такой термин: «сексодром»!), небывалых для спального места размеров — два метра на три!
Ложись хоть так, хоть эдак, хоть поперёк, а хочешь — кувыркайся через голову, сколько душа пожелает!
И на всём этом необозримом пространстве расположился прочный деревянный топчан из могучих спелых досок-сороковок, ещё пахнущих сосновой смолой и вольной бескрайней тайгою. Это был наглядный памятник деревенского умельца-плотника с соседней улицы, на который по-просту кинули два огромных тюфяка из серой холстины, щедро набитых душистым клеверным сеном…
В обычное время, — так сказать, по трудовым будням на этом топчане спали Надежда и Наина, ну а сейчас…
— Входи, Лёнечка! — громко разрешила Надежда, наша безусловная мать-командирша.
Я вошёл.
Все трое были готовы к играм, — то есть, почти полностью раздеты и их грудки с любопытством оглядывали окружающую действительность, и мне казалось — выжидающе всматривались в меня.
— Кунички к бою готовы! — весело доложила Надя. Оказывается, должность «старшей жены» в нормальных условиях является такой же естественной, как выявление негласного лидера в любом производственном коллективе, независимо от того, будет ли это группа физиков-теоретиков или артель кузовщиков-жестянщиков…
Три девицы под окном… виноват, и надеюсь, что Александр Сергеевич простит мне эту невольную ассоциацию! Итак, — три куницы под окном…
Три девицы — без единой тряпочки на теле! — повалились навзничь поперёк обширного нашего ложа, призывно распахнув бёдра, лёжа не слишком тесно, но так, что их разведённые колени почти соприкасались.
Три кустика на их лобках выстроились в рядок, — и какими же они были разными и по-своему притягательными каждый!
У Татьяны-Танюры лобок порос густой — и как мне хорошо было известно! — жёсткой кудрявой шёрсткой, хоть носки из неё вяжи; у белокурой Наины и кустик был светлый, радостный, можно было сказать — блондинистый, чуть рыжеватый, ласковый и шелковистый, а отдельные завитки, отбежавшие на внутреннюю сторону бёдер — золотистыми. Быть может, по разительному контрасту с этой сочной рыжиной, её белая кожа отливала голубизной, словно бы подсвечиваемая изнутри таинственным фосфоресцирующим источником.
А вот у Надежды и лобок выглядел наособицу: уютным, притягивающим и одновременно каким-то аккуратным, разделённым вроде бы пробором на две половинки, словно она его специально расчёсывала, сама любуясь отливающим блеском дорогого меха…
