Между тем судьба самого Мастодонта давно уже находилась в подвешенном состоянии. Должность ответственного секретаря считалась номенклатурной, утверждалась на бюро обкома комсомола, и первые секретари, которые менялись еще чаще, чем редакторы газеты, узнав, что в номенклатуре обкома состоит такой пожилой по комсомольским меркам работник, первым делом требовали от редактора «решить вопрос». Но редакторы, которых обком присылал руководить газетой, обычно мало чего в этом деле соображали, зато быстро улавливали, как хорошо иметь при себе такого опытного ответсекретаря, как Олег Михайлович, так что дело как-то утрясалось, и Мастодонт оставался на своем месте.
Но сегодня он впервые сам почувствовал, что уходить пора, и сразу стало скучно на душе. К Брежневу Мастодонт относился не как к конкретному живому человеку, а как к официальному термину — такому же, как «ЦК КПСС», «Совмин» или «Президиум Верховного Совета СССР». Все эти слова, когда они попадались в газетной полосе, требовали к себе повышенного внимания — чтобы было с прописной буквы, чтобы употреблялось в том порядке, как положено (сначала ЦК, потом Совмин), чтобы были все буквы С (корректоры при читке нарочно произносили вслух: «Три ЭС, ЭР») и чтобы при упоминании Брежнева были названы по порядку все его должности. Он не испытывал к этому человеку никаких чувств — ни хороших, ни плохих, просто воспринимал как данность, но сейчас неожиданно для самого себя ощутил тоску, будто происшедшее каким-то боком затрагивало и его собственную жизнь. Так уж выходило, что все то время, пока Брежнев находился у руля государства, все эти 18 лет он, Олег Михайлович Экземплярский, тоже просидел на одном месте, в редакции молодежной газеты, и это были, черт побери, не самые плохие годы его жизни. «Пора, пора…» — думал он теперь, наблюдая, как суетится молодой еще Борзыкин.
Между тем на планерке происходило привычное — распределяли задания для завтрашнего номера, только задания на этот раз были все одинаковые — отклики на смерть генерального.
— Свяжись с Конармейским районом, — говорил Борзыкин заведующему трудовым воспитанием Васе Шкуратову, невысокому пареньку с давно не стриженной головой, — там у них есть герой соцтруда… этот… как его…
— Троицкий?
— Вот, Троицкий. Значит, пусть он скажет… ну, подумай сам, что ему сказать.
— Да мы с ним утром уже переговорили, и я это… уже написал, — Вася смотрел на редактора честными, небесно-голубыми глазами. Его не так давно взяли в областную газету из районки, где он лет пять заведовал сельхозотделом, и Вася все никак не мог привыкнуть к новой для него атмосфере большой редакции. Он не мог привыкнуть, что на работу тут приходят к десяти, а то и к одиннадцати часам, и продолжал приходить рано, к восьми, и пока все соберутся, успевал обзвонить пару-тройку районов, узнать оперативную обстановку и даже написать в номер строк 100–150 о ходе заготовки кормов, зимовке скота или соревновании комсомольско-молодежных уборочных агрегатов — смотря по сезону. Он также не мог понять, почему все сидят целыми днями в редакции, когда можно поехать в командировку в любой район, сам он, едва вернувшись из одной командировки, тут же просился в другую, чем сильно удивлял и радовал Мастодонта, а Борзыкин даже начинал ставить его в пример другим. Вот и сейчас, услышав такой Васин ответ, он довольно откинулся на спинку стула и обвел взглядом сотрудников:
