Бордель трудится. До утра еще далеко. Обстрела, скорее всего, не будет.
Она, конечно, не спит. Наверняка она и не смыкала веки.
— Ты спишь? — шепчет она.
— Нет.
— Знаешь, я все думаю… как же они могут обстреливать свой собственный город, свою столицу? Ведь еще вчера они жили здесь и…
— Не надо… не надо искать ответов на это безумие. Давай его сначала переживем.
— Ну ладно… они безумные. И те, и другие. Они обезумели, между ними теперь кровь. Коля, а наши… эти вот летчики, которые вчера бомбили… как они… почему? Неужели за деньги? а?
На этот раз я молчу. После короткого перерыва снизу — по стенам, по натянутой тишине — бегут голоса. В прифронтовом борделе беседуют.
Я сам уже начал изводить себя этими мыслями. Лежу и представляю себе, как летчики («наши», те, что бомбят нас) приезжают домой… улыбаются встречающим детям, женам, старикам. Радостны и еще — горды. Их бумажники беременны — и разродятся подарками, сладостями, фруктами. Они будут сидеть за праздничным столом, и дети будут их спрашивать…
— Я все вспоминаю, знаешь, того раненого, которому оторвало кисти рук. И его мать. Не знаю, что она ему говорила. Наверное, чтобы он не отчаивался… что его и такого будут любить. Она все время гладила его по повязкам, а он молчал.
— К нему приехала мать?
— Да. Ей позвонил его сослуживец, и она приехала. Это ее младший сын. Старшего уже убили.
В подъезде резко, в голос, вспыхивает стихшая было ссора. И вот уже стреляют. Очереди, выросшие по пути, как обвалы, рушатся, кажется, отовсюду. Еле слышные за стрельбой, носятся обрывки ругани. Автомат захлебнулся, и сразу, с полуслова, стали слышны чьи-то увещевания — почему-то по-русски, но с акцентом.
— Перестань! Нас убьет рикошетом! Перестань! Пошли отсюда.
Еще одна очередь. Кажется, в упор по двери — и стихает окончательно.
В темноте не видно лица жены.
— Ничего, ничего, успокойся.
Она успокоится, конечно. Ей надо поплакать. К тому же мы постоянно повторяем друг другу, что во всем надо искать плюсы… зато грабители обходят наш дом стороной… вон даже квартира Инарбы стоит целехонька.
— Все… уже тихо, слышишь?
Она плачет. И как это у нее получается — без всхлипов, без прыгающего голоса…
— Коля, я не могу в это поверить… что чеченцы в Гаграх расстреляли, а потом сожгли пять тысяч грузин… Это же очень-очень много человек… Это же так много…
— Это ведь слухи. Чеченцы сами могли их распустить.
— Зачем?
— Запугать, понимаешь.
Она долго молчит, уже без слез. Я начал было думать о чем-то другом, но она прерывает мои мысли.
